Работники

^1868-1873

Академический коридор 4-го этажа, в котором сосредоточены конкурентские мастерские, летом бывал особенно оживлен.  Молодежь шумела, пела, свистала, громко смеялась и целыми ватагами сговаривалась о прогулке сообща куда-нибудь на острова, встречать восход солнца в белые ночи. Рассказывали чудеса о красоте окрестностей Пе­тербурга. Репин не верил и сторонился.

 

В 1868 г. он все лето упорно, «от зари до зари», работал над программой «Иов и его друзья» то в мастерской, то в Академическом саду, на этюдах. По праздникам натурщики не позировали, и он отправлялся к Шевцовым, где были подростки-девушки. Целый день играли в фанты и вечером до упаду танцевали. Репин очень любил танцевать.

Конкурентам запрещалось уставом показывать свои работы товарищам, и в мастерскую других ни под каким видом нельзя было ходить. Любители про­гулок ловили таких отшельников, как Репин, по коридору. Он вспоминает, как его, неохотника до всяких пикников и поездок за город, поймал как-то его сосед по мастерской, вольнослушатель К. А. Савицкий, известный впо­следствии художник-передвижник, мастак ездить на загородные этюды. Хлоп­нув Репина по плечу, Савицкий без дальних разговоров объявил ему, что на следующее утро они вместе едут вверх по Неве на пароходе до Усть-Ижоры. Как ни пробовал Репин отговориться, ему это не удалось, и на другой день они уже ехали на пароходе.

«Погода была чудесная,— рассказывает Репин.— Ехали быстро, и к ран­нему полдню мы проезжали уже роскошные дачи на Неве; они выходили оча­ровательными лестницами, затейливыми фасадами, и особенно все это ожив­лялось больше и больше к полдню блестящей разряженной публикой, а всего неожиданнее для меня — великолепным цветником барышень, как мне казалось, невиданной красоты! Боже, сколько их! И все они такие праздничные, весе­лые, всех так озаряет яркое солнце. Какие нарядные! А какие цвета модных материй! Да такие же цветы и кругом по клумбам окружают их... Глаза раз­бегаются во все стороны, ничего не уловишь; путается и тасуется сказочный, невиданный еще мною мир праздника; и как его много, без конца!

 

Но вот ход замедлили: станция. Берег высокий. Двумя разветвляющими­ся широкими лестницами, обставленными терракотовыми вазами с цветами, к средним площадкам спускаются группы неземных созданий; слышен безза­ботный говор, остроумный и розовый смех перловых зубов. Тут и мужчины, и молодые люди — студенты и военные мундиры так энергично оттеняют цветник белых, палевых и красных зонтиков... Ну, право же все это букет дивных живых цветов; особенно летние яркие широкие дамские шляпы, газо­вые вуали и цветы, цветы... Ну, спасибо Савицкому, без него я бы никогда этого не увидел. И это счастье было так близко; ведь не прошло и двух-трех часов, как мы вышли из Академии...

 

...На всем этом райском фоне, надо признать, всего красивее, люди, где уж нам, дуракам, тут! Как чисто одеты! С каким вкусом сидят на них платья! А на самом обворожительном предмете — на барышнях — я уже боюсь даже глаза останавливать: втянут, не оторвать потом, будут грезиться и во сне... Что-то опьяняющее струится от всех этих дивных созданий красоты. Я был совершенно пьян этим животрепещущим роем!..

— Однако что это там движется сюда? — спрашиваю я у Савицкого.— Вот то, темное, сальное какое-то, коричневатое пятно, что это ползет на наше солнце?

 

— А! это бурлаки бечевой тянут барку; браво, какие типы! Вот увидишь, сейчас подойдут поближе, стоит взглянуть. Я никогда еще не был на большой судоходной реке, и в Петербурге, на Неве, ни разу не замечал этих чудищ „бурлаков" (у нас в Чугуеве бурлакой называют холостяка бездомного).

Приблизились. О, боже, зачем же они такие грязные, оборванные? У од­ного разорванная штанина по земле волочится, и голое колено сверкает, у дру­гих локти повылезли, некоторые без шапок; рубахи-то, рубахи! Истлевшие — не узнать розового ситца, висящего на них полосами, и не разобрать даже ни цвета, ни материи, из которой они сделаны. Вот лохмотья! Влегшие в лям­ку груди обтерлись докрасна, оголились и побурели от загара... Лица угрюмые, иногда  только  сверкнет  тяжелый  взгляд   из-под   пряди   сбившихся   висячих волос, лица потные блестят, и рубахи насквозь   потемнели...  Вот  контраст  с этим чистым ароматным цветником господ!

Приблизившись совсем, эта вьючная ватага стала пересекать дорогу спу­скающимся к пароходу... Невозможно вообразить более живописной и более тенденциозной картины! И что же я вижу! Эти промозглые, страшные чу­дища с какой-то доброй детской улыбкой смотрят на праздных разряженных бар и любовно так оглядывают их и их наряды. Вот пересекший лестницу пе­редовой бурлак даже приподнял бечевку своей загорелой черной ручищей, что­бы  прелестные сильфиды-барышни могли спорхнуть вниз.

— Вот невероятная картина! — кричу я Савицкому.— Никто  не  поверит!

 

Действительно, своим тяжелым эффектом бурлаки, как темная туча, за­слонили веселое солнце; я уже тянулся вслед за ними, пока они не скрылись из глаз...

 

— Какой,  однако,  это ужас... Люди  вместо  скота  впряжены!  Савицкий, неужели нельзя как-нибудь более прилично перевозить барки с кладями, на­
пример буксирными пароходами?

— Да, такие голоса уже раздавались.

Савицкий был умница и практически знал жизнь.

— Но буксиры дороги, а главное эти самые вьючные бурлаки и нагрузят барку, они же и разгрузят ее на месте, куда везут кладь. Поди-ка там поищи рабочих-крючников!  Чего бы это стоило!..

Савицкий мне нравился за то, что он был похож на студента и рассуждал всегда резонно.

 

— А ты посмотрел бы, как на верховье Волги и по всей системе каналов в  лямке  бечевой тянут, — произнес он.—Вот,  действительно,  уж   диковинно.
Там всякой твари по паре впряжено...

...Всего интереснее мне казался момент, когда черная потная лапа подня­лась над барышнями, и я решил непременно писать эскиз этой сцены» . И с этого дня Репин уже никогда, ни в мастерской, ни среди барышень и игр, не мог отделаться от группы бурлаков, преследовавших его, как неотвяз­чивое видение. Он набрасывал то целые группы, то отдельные лица.

Один из первых таких эскизов, сделанных акварелью и помеченный 29 ию­ня 1868 г., сохранился в альбомах Репина и был воспроизведен при его воспо­минаниях о бурлаках2.

Около этого времени Репин познакомился у Крамского с будущей зна­менитостью, пейзажистом Ф. А. Васильевым. По отзывам всех, знавших его, это был феноменальный юноша. Крамской обожал его и мог бесконечно го­ворить о нем. «Ему было всего 19 лет, и он только что бросил должность поч­тальона, решивши всецело заняться живописью,— говорит о нем Репин.— Лег­ким мячиком он скакал между Шишкиным и Крамским, и оба эти его учителя млели от восхищения гениальным мальчиком».

«Мне думается, что такую живую, кипучую натуру, при прекрасном сло­жении, имел разве Пушкин. Звонкий голос, заразительный смех, чарующее остроумие, с тонкой до дерзости насмешкой завоевывали всех своим молодым веселым интересом к жизни: к этому счастливцу всех тянуло, и сам он зорко и быстро схватывал все явления кругом, а люди, появлявшиеся на сце­ну, сейчас же становились его клавишами, и он мигом вплетал их в свою житейскую комедию и играл ими».

«Несмотря на разницу лет,— ему было 19, а мне около 26,— он с места в карьер взял меня под свое покровительство, и я им нисколько не тяготил­ся... Я уже кончал академические курсы... а он — вчерашний почтальон, юнец,— цинично хохотал над Академией художеств и всеми ее традициями, а уж особенно над составом профессоров, не будучи никогда даже в ее сте­нах... Чудеса! Ко мне он заходил только на квартиру, в дом Шмидта, на Чет­вертой линии, где жил я тогда с мальчиком-братом, вытащенным мною из про­винции».

 

— Ну что, брат! — рассыпается его мажорный голос, едва он переступил мой порог.— А, бурлаки! Задело-таки тебя за живое? Да, вот она, жизнь, это не чета старым выдумкам убогих старцев... Но, знаешь ли, боюсь я, чтобы ты не вдался в тенденцию. Да, вижу, вижу, эскиз акварелью... Тут эти ба­рышни, кавалеры, дачная обстановка, что-то вроде пикника; а эти чумазые уж очень как-то искусственно «прикомпоновываются» к картинке, для назидания: смотрите, мол, какие мы несчастные уроды, гориллы. Ох, запутаешься ты в этой картине — уж очень много рассудочности. Картина должна быть шире, проще, что называется, сама по себе... Бурлаки, так бурлаки! Я бы на твоем месте поехал на Волгу — вот где, говорят, настоящий традиционный тип бурла­ка, вот где его искать надо; и чем проще будет картина, тем художественнее3.

 

«Это уже второй художник говорит про бурлаков на Волге. Но тот, Са­вицкий — хоть умница и серьезный, а этот какой-то франтик, бедняк, а вечно с иголочки одет, да и что-то уж очень заважничал, слишком захвалили».

Так думал Репин и на всякий случай пошел за советом к Крамскому, тем более что Васильев не просто упомянул про Волгу, а стал настаивать на поездке и даже уверял, что достанет для этого 200 руб., необходимых на их общую поездку, да еще на братишку Репина, которого надо было прихватить: в Петербурге оставить было не у кого. Репин рассказал Крамскому о предло­жении Васильева.

— Ого! Федор Александрович пообещал вам свою протекцию? — отвечал весело и серьезно Крамской. — Можете быть уверены, что он это сделает. У него есть большой покровитель, граф Строганов — это рука-владыка в Об­ществе поощрения художеств, а главную действующую роль как исполнитель тут, разумеется, сыграет Дмитрий Васильевич Григорович 4. Этот тоже души не чает в Васильеве; они его в последнее время совсем избаловали даже, но Васильев этого стоит.

Репину захотелось, наконец, собственными глазами убедиться, что за ху­дожник Васильев, и он пошел к нему, на 17-ю линию Васильевского острова. В крохотной комнатке на дрянных треножниках стояли две вещицы.

 

«Я зашел от света,— продолжает Репин,— чтобы видеть картинки, и оне­мел: картинки меня ошарашили. Я удивился до полной сконфуженности...

—  Скажи, ради бога, да где же ты так преуспел? — лепечу я.— Неужели это ты сам написал?! Ну, не ожидал я...

—  Благодарю, не ожидал! — весело засмеялся Васильев. — А учитель, брат, у меня превосходный: Ив. Ив. Шишкин, прибавь еще всю Кушелевку и уж, конечно, самую великую учительницу: натуру,   натуру!   А   Крамской   чего стоит?!

Через две недели Васильев явился с 200 руб.  и попросил только Репина пойти к Исееву, у которого были связи в обществе пароходства «Самолет», и попросить у него выхлопотать несколько даровых билетов по Волге. Биле­ты были также добыты.

В конце мая 1870 г. Репин, его брат Вася, Васильев и художник Е. К. Ма­каров, которого решено было прихватить четвертым, поехали в Тверь, откуда уже направились по Волге. По дороге они расспрашивали «бывалых» людей, где Волга покрасивее. Дальше Саратова плыть никто не советовал. Все в один голос говорили, что лучше всего Жигули.

Против самой лучшей точки Жигу­лей, оказалось, лежит Ставрополь. Решено было ехать до Саратова, а на обрат­ном пути остановиться окончательно здесь.

Так и сделали. Но побывши и поработавши некоторое время около Жигу­лей, решили ехать под Царев Курган, в Ширяево, или Ширяев буерак. Сна­чала съездили на разведки Репин с Васильевым. Оба нашли, что это и есть то, что обоим нужно: бурлаки так и тянут, а пейзажи для Васильева изуми­тельные. Наняли чистую половину избы, разделенную на три части,— всего 13 руб. за 3 месяца. И тут, с начала июня, закипела работа.

 

Сначала Репин только приглядывался к партиям бурлаков, изучая общий характер бурлаченья и делая альбомные зарисовки. После долгих наблюдений ему попадается наконец такой замечательный бурлацкий тип, что оставалось его только перенести на холст, чтобы запечатлеть, казалось бы, самую сущ­ность этого неслыханно жестокого и жуткого явления.

Звали его Канин. Поравнявшись с ним, Репин сразу его заметил и тут же оценил.

 

«...Вот история, вот роман! Да что все романы и все истории перед этой фи­гурой! Боже, как дивно у него повязана тряпицей голова, как закурчавились волосы к шее, и главное — цвет его лица!»

 

«Что-то в нем восточное, древнее. Рубаха ведь тоже набойкой была ко­гда-то: по суровому холсту пройдена печать доски синей окраски индиго, но разве это возможно разобрать? Вся эта ткань превратилась в одноцветную кожу серо-буроватого цвета... Да что эту рвань разглядывать! А вот глаза, гла­за! Какая глубина взгляда, приподнятого к бровям, тоже стремящимся на лоб. А лоб — большой, умный, интеллигентный лоб; это не простак... Рубаха без пояса, и порты отрепались у босых черных ног».

 

«...Я иду рядом с Каниным, не спуская с него глаз. И все больше и боль­ше нравится он мне: я до страсти влюбляюсь во всякую черту его характера и во всякий оттенок его кожи и посконной рубахи» .

 

Но написать Канина оказалось не так легко и просто. Сначала он отгова­ривался отсутствием времени и неохотой. Да и действительно тянул лямку то вниз, то вверх по реке — никак его не удавалось захватить на отдыхе. Как ни ловил его Репин, все было безуспешно. Приходилось ограничиваться только беглыми альбомными зарисовками.

 

«Целую неделю я бредил Каниным и часто выбегал на берег Волги. Много проходило угрюмых групп бурлаков; из них особенно один, в плисовых ша­роварах, поразил меня: со своей большой черной бородой он был очень похож на художника Саврасова; наверно из купцов... Но Канина, Канина не видно... Ах, если бы мне встретить Канина! Я часто наизусть старался воспроизвести его лицо, но от этого Канин только подымался в моем воображении до недо­сягаемого идеала».

Кто-то из бурлаков назвал Канина расстригой.

— Разве он расстрига? —удивляюсь я.— Канин, Канин? Расстрига? Он был попом?

— Да, Канин, как же; он лет десять после того при церкви пел, регентом был, а теперь уж лет десять бурлакует...

«„Так вот оно,—раздумываю,—значит, не спроста это сложное выраже­ние лица". И Канин еще больше поднялся в моих глазах. Ах, если бы его еще встретить».

 

Но вот однажды Репин его поймал на отдыхе. Канин и сам уж не прочь писаться, но спрашивает, сколько ему за это будет заплачено.

— Да как тогда говорил, как всем плачу:  посидишь  часок  и  получишь двугривенный.

— Э-э! Нет, родимый, так у нас с  тобой дела не выйдет; нешто это гоже? Так продешевишься! — Произошла большая пауза. — Я думал, вы мне рублей двадцать дадите, так мне бы уж на всю жизнь...— почти  шепотом,  как-то  от­чаянно докончил он.

— Что ты, чудак какой? — удивляюсь я,— да за что же? Разве это воз­можно?

— А душа-то?! — взметнул он дерзко на меня.

 

— Какая душа? — недоумеваю я.

— Да ведь вы, бают, пригоняете...

— Куда пригоняете? что такое плетешь ты, не понимаю.

— А к антихристу, бают,  пригоняете... послухай-ка,  что  народ  байт. Теперь, байт он, с тебя спишет, а через год придут с цепью за твоей душенькой и закуют и погонят ее, рабу божию, к антихристу...

Наконец, 19 июля Репину удалось писать Канина в лямке, привязанной к барке. Писал он его целый день. Этот превосходный, столь выразительный этюд и лег в основу коренника бурлаков картины. Пожертвованный Репиным в 1890-х годах Нижегородскому музею, когда последний ютился еще в одной из башен, он вернулся позднее снова к автору, которому был нужен для рабо­ты над задуманным им повторением картины.

«...Во время стояния в лямке он поглощал меня и производил на меня глу­бокое впечатление,— пишет об этом знаменитом сеансе Репин.— Была в лице его особая незлобивость человека, стоящего неизмеримо выше своей среды. Так, думалось мне, когда Эллада потеряла свою политическую независи­мость, богатые патриции железного Рима на рынках, где торговали рабами, покупали себе ученых философов для воспитания своих детей. И вот фило­софа, образованного на Платоне, Аристотеле, Сократе, Пифагоре, загнанного в общую яму или пещеру с беглыми преступниками-земляками, угоняли на Понт Эвксинский, и он лежал там на солнцепеке, пока кто-нибудь не поку­пал наконец его, 60-летнего старика...».

Таким казался Репину Канин. Любопытно сравнить с этим другой отзыв о том же Канине, приводимый Репиным. Как-то в его парижскую мастерскую зашел важный сановник и богач А. А. Половцев. Увидав на стене приколотый этюд с Канина, он очень им заинтересовался и, внимательно рассматривая, сказал: «Какая хитрая бестия этот мужичонка; посмотрите, с какой иронией он смотрит...» Осенью погода испортилась, и Волга стала бурливой. Однажды в бурю Репин видел, как волнами разбивало плоты, на которых, выбиваясь из сил, работало веслами несколько мужиков. На него эта сцена произвела такое силь­ное впечатление, что он временно забыл даже бурлаков и начал делать эски­зы на тему «Шторм на Волге». Один из них, написанный масляными красками на большом холсте, набитом на самодельном подрамке, Репин написал уже перед самым отъездом в Петербург, и он был еще совсем сырой, почему автор очень опасался за его целость, везя его в примитивной упаковке в такую даль.

 

Эскиз этот находился до революции в собрании С. 3. и В. 3. Евдокимовых, а в годы революции перешел в собрание Ручко. Он был выставлен в Русском музее в 1925 г. на юбилейной выставке, посвященной 80-летию со дня рожде­ния художника (размер его 55,3X102,4). Эскиз написан необыкновенно сво­бодно, в широкой живописной манере, редкой даже для Репина.

Другой аналогичный эскиз меньшего размера (38X55) находился до 1925 г. в Гатчинском дворце, датирован 1873 г. и имеет нерусскую подпись Е. Repinn. Эта последняя дает основание предполагать, что он написан в Па­риже, где и был куплен у автора тогдашним наследником, впоследствии импе­ратором Александром III.

Репин собирался в Петербурге писать по первому эскизу большую кар­тину, но вскоре работа над «Бурлаками» всецело его поглотила, и картина эта так и не была написана.

Кроме эскиза, была им написана там же, на Волге, целая законченная кар­тина «Плоты», которую Репин описывает так: «На самом большом своем холсте я стал писать плоты. По широкой Волге, прямо на зрителя, шла целая вереница плотов. Серенький денек. На огромных толстых бревнах, на железном противне горел небольшой костер, подогревая котелок. Недалеко от рулевых, заправлявших течением всей лыковой флоти­лии, сидела группа бурлаков, кто как... Эта картинка, под свежим впечатле­нием живой Волги, мне удалась, она мне нравилась. Но она составляет и сей­час больную язву моего сердца: она причислена к уничтоженному мною в негодный час какого-то нелепого искушения. Я ее записал сверху другим мотивом. Как будто я не мог взять другого холста?! Так широко была она гармонизирована и имела такую глубину!.. Погублена она уже в Петер­бурге».

К уничтожению картины подбил Репина Шишкин, нашедший, что она была, во-первых, «без идеи», а во-вторых, писана от себя, даже не по этюдам с натуры 12.

Кроме этих двух вещей, Репин привез с Волги множество этюдов, эскизов и целые альбомы рисунков. В числе этих работ был и тот небольшой эскиз «Бурлаков» на картоне, размером 23 X 50 сантиметров, с которого была вслед за тем написана знаменитая картина. П. М. Третьяков, которому очень хотелось купить для своей галереи самую картину, но который сделать этого не мог, так как она была заранее заказана и запродана, добился от Репина этого отличного эскиза, дающего уже в общем окончательную концепцию произведения.

На другой же день после возвращения Репина, благодаря конференц-секретарю Исееву, все привезенные работы удалось показать тогдашнему пре­зиденту Академии вел. кн. Владимиру. Они все были разложены на полу в конференц-зале. Владимир тут же заказал художнику картину по эскизу, ви­сящему сейчас в Третьяковской галерее. Вот как Стасов вспоминает об этой импровизованной выставке: «Кто взглянет на „Бурлаков" Репина, сразу поймет, что автор глубоко про­никнут был и потрясен теми сценами, которые проносились перед его гла­зами. Он трогал эти руки, литые из чугуна, с их жилами, толстыми и натяну­тыми, словно веревки; он подолгу вглядывался в эти глаза и лица, добрые и беспечные, в эти могучие тела, кроющие мастодонтовскую силу и вдруг ее развертывающие, когда приходит минута тяжкого труда и животной выносли­вости; он видел эти лохмотья, эту нужду и бедность, эту загрубелость и вме­сте добродушие — и все это отпечаталось огненными чертами на солнечном фоне его картины».

«Этой картины еще не существовало, а уж все, что было лучшего между петербургскими художниками, ожидало от Репина чего-то необыкновенного, так были поразительны большие этюды масляными красками, привезенные им с Волги. Что ни холст, то тип, то новый человек, выражающий целый ха­рактер, целый особый мир. Я живо помню и теперь, как вместе с другими радовался и дивился, рассматривая эскизы и этюды Репина в правлении Ака­демии: там было точно гулянье, так туда толпами и ходили художники и останавливались подолгу перед этими небольшими холстами, привезенными без подрамков и лежавшими на полу».

 

Репин вскоре начал писать картину, сначала в 1870 г., еще до «Воскреше­ния дочери Иаира». Приступив к программе, он все время продолжал работать и над «Бурлаками», в 1871 и 1872 гг. По словам Стасова, Репину очень меша­ли во время работы посетители его мастерской, лезшие с непрошенными со­ветами и горячо убеждавшие то что-нибудь убрать с картины, то что-нибудь добавить. Как ни был мягок Репин, он не слушался этих советов, но сам очень много менял, постепенно улучшая картину. «Так, например, он уничто­жил горы, тянувшиеся у него вначале длинной зеленовато-серой грядою, по ту сторону Волги,— и сделал чудесно. Картина бесконечно от того выиграла. Теперь чувствуешь чудную ширь и раздолье, взглянув на эту Волгу, разлив­шуюся безбрежно во все края».

 

В начале 1871 г. Репин выставил в Обществе поощрения художеств своих «Бурлаков», но летом этого года он снова съездил на Волгу, после чего еще два года работал над тем же холстом, переписав его сверху донизу наново. В 1873 г., когда картина наконец была окончена, Стасов, вспоминая об ее пер­воначальном виде, так описывает ее. «Уже два года тому назад картина эта пробыла несколько дней на выставке Общества поощрения художников и поразила всех, кто ее видел. Но она была тогда почти еще только эски­зом. С тех пор громадные превращения произошли с нею. Почти все теперь в ней переделано или изменено, возвышено   и усовершенствовано, так что прежнее создание — просто ребенок против того, чем нынче сделалась картина. В корот­кое время художник созрел и возмужал, выкинул из юношеского вдохновения все, что еще в нем было незрелого или нетвердого, и явился теперь с карти­ною, с которою едва ли в состоянии померяться многое из всего, что до сих создано русским искусством... Перед вами широкая, бесконечно раскинув­шаяся Волга, словно млеющая и заснувшая под палящим  июльским  солнцем.

 

Где-то вдали мелькает дымящийся пароход, ближе золотится тихо надуваю­щийся парус бедного суденышка, а впереди, тяжело ступая по мокрым отмелям и отпечатывая следы своих лаптей на сыром песке, идет ватага бурлаков. За­прягшись в свои лямки и натягивая постромки длинной бечевы, идут в шаг эти одиннадцать человек, живая машина возовая, наклонив тела вперед и в такт раскачиваясь внутри своего хомута. Что за покорное стадо, что за крот­кая бессознательная сила, и тут же — что за бедность, что за нищета. Нет ни одной цельной рубахи на этих пожженных солнцем плечах, ни одной цель­ной шапки и картуза — всюду дыры и лохмотья,  всюду  онучи  и  тряпье» 15.

«Но не для того, чтобы разжалобить и вызвать гражданские вздохи, пи­сал свою картину г. Репин: его поразили виденные типы и характеры, в нем жива была потребность нарисовать далекую, безвестную русскую жизнь, и он сделал из своей картины такую сцену, для которой ровню сыщешь разве толь­ко в глубочайших созданиях Гоголя».

«В этой ватаге бурлаков сошлись самые разнородные типы. Впереди вы­ступают, словно пара могучих буйволов, главные коренные. Это дремучие ка­кие-то геркулесы, со всклокоченной головой, бронзовой от солнца грудью и жилистыми, неподвижно висящими вниз руками. Что за взгляд неукротимых глаз, что за раздутые ноздри, что за чугунные мускулы! Тотчас позади них на­тягивает свою лямку, низко пригнувшись к земле, еще третий богатырь, тоже в лохмотьях и с волосами, перевязанными тряпкой; этот, кажется, всюду пере­бывал, во всех краях света отведал жизни и попытал счастья, и сам стал похож на какого-то индейца или эфиопа. Тут же за их спинами, немножко фальша и ухитрившись поменьше везти, идет отставной, должно быть, солдат, высо­кий и жилистый, покуривая коротенькую люльку; позади всех, желтый, как воск, и иссохший старик; он страшно болен и изможден, и кажется не мно­го дней остается ему прожить; он отвернул в сторону бедную свою голову и рукавом обтирает пот на лбу, пот слабости и безвыходной муки.

Вторую половину шествия составляют: крепкий, бодрый, коренастый ста­рик; он прислонился плечом к соседу и, опустив голову, торопится на ходу набить свою трубочку из цветного кисета; за ним отставной рыжий солдат, единственный человек изо всей компании, обладающий сапогами и засунуты­ми туда суконными штанами; на плечах у него жилет, с единственной болтаю­щейся и сверкающей на солнце медной пуговицей: он суетливо и порывисто ведет свою работу и частит ногами; еще дальше кто-то, вроде бродячего гре­ка, с чертами, все еще наполовину античными; ему тут тошно и непривычно, он беспокойно поднимает свой, все еще великолепный, несмотря на бесконеч­ное мотовство жизни, античный профиль и широкими красивыми глазами ози­рается кругом. Последний тихо шагает, размахиваясь из стороны в сторону, как маятник, быть может, наполовину в дремоте, и совершенно опустив голо­ву на грудь, бедный лапотник, последний и отделившийся от всех.

И все это общество молчит: оно в глубоком безмолвии совершает свою воловью службу. Один только шумит и задорно кипятится мальчик, в длин­ных белых космах и босиком, являющийся   центром  и  шествия,  и  картины, и всего создания. Его яркая розовая рубашка раньше всего останавливает глаз зрителя на самой середине картины, а его быстрый сердитый взгляд, его своенравная, бранящаяся на всех, словно лающая, фигурка, его сильные моло­дые руки, поправляющие на плечах мозолющую лямку,— все это протест и оппозиция могучей молодости против безответной покорности возмужалых, сломленных привычкой и временем, дикарей-геркулесов, шагающих вокруг него, впереди и позади».

Сравнивая все эскизы и рисунки Репина, сделанные для этой картины, действительно убеждаешься, какая громадная работа была им проделана, пока картина вылилась в ее окончательную форму. Особенно много работал Репин над картиной в начале 1873 г., меняя и переписывая целые фигуры. 27 января Крамской писал Ф. А. Васильеву в Ялту:

«...Репин все еще пишет своих „Бурлаков": немножко долго — сегодня на­пишет одно, завтра другое, а когда-нибудь еще — третье».

Успех картины был ошеломляющий. Отдельные голоса недовольных пото­нули в общем признании исключительной значительности этого произведе­ния, действительно, еще небывалого в России по силе выражения и изобрази­тельной мощи.

 

Репина очень больно задела статья М. П. Ковалевского в «Отечественных записках», в которой автор одобряет художника за его блестящую «иллюстра­цию» к «Парадному подъезду» Некрасова:

Выдь  на  Волгу:  чей  стон  раздается

Над великою русской рекой?

Этот  стон  у  нас  песней  зовется,

То бурлаки идут бечевой.

«...Стыдно признаться,— пишет по этому поводу Репин,— никто и не по­верит, что я впервые прочитал некрасовский „Парадный подъезд" только года два спустя после работы над картиной, после поездки на Волгу... Я не имел права не знать этих дивных строк о бурлаках. Все считают, что картина моя и произошла-то у меня как иллюстрация к бессмертным стихам Некрасова... сообщаю только ради правды».

Гораздо больше, чем в России, оценили картину за границей, где она была на Венской всемирной выставке 1873 г. и на Парижской 1878 г. Известный немецкий критик Пехт прямо заявил, что на выставке, в Художественном отделе всех народов нет другой такой жизненной и солнечной картины, как «Бурлаки».

 

Француз Ватон писал в 1878 г.: «В бытовых русских картинах есть просто­народные типы, с суровою и дикою физиономией, которые — сущее диво ис­полнения и изобретения. Там есть и чувство, и трогательность, а в некоторых картинах встречаешь ум, да еще самый тонкий и естественный; какой инте­ресный нравственный этюд можно было бы создать на основании „Бурлаков" г. Репина!».

 

Поль Манц писал: «Кисть Репина не имеет никакой претензии на утонченность. Он написал своих „Бурлаков", нисколько не льстя им, быть может, даже немножко с умышленною некрасивостью. Прудон, приходивший в умиление перед „Каменоломщиками" Курбэ, нашел бы здесь еще большую оказию для своего одушевления... г-н Репин пишет немного шершаво, но он тщательно выражает и высказывает характер».

 

В 1929 г. мне пришлось увидеть эту прославленную картину Курбэ в дрез­денском Цвингере. Я был несказанно поражен ее технической отсталостью, по сравнению с позднейшими картинами этого великолепного мастера. Я тут же вспомнил о «Бурлаках» — насколько в них больше жизни, больше воздуха, солнца, правды и наблюдательности!

Картина до революции висела в том же дворце Владимира, в котором она находилась с 1873 г., только из бильярдной была перемещена в более парадную комнату — приемную. Оттого этого произведения Репина, столь известного по воспроизведениям, публика не знала, получив впервые возможность его ви­деть только теперь, когда оно заняло почетное место в репинском зале Русско­го музея.

Существует вариант той же темы, небольшого размера, писанный одно­временно с большой картиной и помеченный художником 1872 г.22 Он при­надлежал некогда брату В. В. Стасова, Дмитрию Васильевичу, от которого в 1906 г. был приобретен в Третьяковскую галерею. В своих письмах Репин на­зывает его «Бурлаки, идущие вброд». Он писан на основании рисунка и эски­за красками, сделанного в серую погоду в Ширяеве, в ту самую пасмурную неделю, о которой вспоминает Репин и которая пришла на смену долгой сол­нечной   погоде.   «Пасмурная   неделя   непогоды  принесла   большую   пользу нашей технике. Все мы почувствовали какую-то новизну и в средствах искусст­ва, и во взгляде на природу; мы постигали уже и ширь необъятную, и живой колорит вещей по существу. Трезвость, естественная красота жизни реальной впервые открывались нам своей неисчерпаемой перспективой красивых яв­лений».

Кроме этих обозначившихся успехов в колорите, Репин именно здесь осо­бенно сильно развил свое чувство пространства, столь важное в композиции: «В кустарниках, на Лысой горе, я впервые уразумел законы композиции: ее рельеф и перспективу»,— говорит он в тех же «Воспоминаниях». «Растрепан­ный, чахлый кустарник на первом плане занимает огромное пространство кар­тины; кокетливо, красиво он прячет за собою лесную тропинку, а великолеп­ную группу деревьев второго плана делает фоном. Вот рельеф картины, а мы все барельефы сочиняли в Академии».

Репин здесь совершенно точно описывает одну из своих волжских акваре­лей, им особенно ценившуюся и поэтому купленную И. С. Остроуховым, из собрания которого она перешла в Третьяковскую галерею.

Освежающая перемена погоды натолкнула на новые мотивы, и в резуль­тате явились «Бурлаки, идущие вброд». Репину со всех сторон указывали как на единственный недостаток  главной  картины — ее растянутость в ширину. Даже Стасов, преклонявшийся перед Репиным и особенно перед «Бурлаками», не мог простить ему этого недостатка. Репин хорошо сделал, что не уступил своим советчикам ни в чем, даже в вопросе о растянутости композиции. Эта протя­женность диктуется заданием, именно ею подчеркивается ритмичность шага­ния этой странной дикой волжской двадцатидвухножки. Она — не недостаток, а достоинство картины.

Но советы друзей, видимо, смущали художника, и они-то и побудили его написать вариант Третьяковской галереи 24. Получилась очень красивая вещь, сочная по живописи и интересная правдивостью и случайностью композиции. Этот вариант Третьяковской галереи по живописи несомненно лучше большой картины, несколько засушенной многократными переписываниями всей груп­пы и каждого бурлака в отдельности. Но зато насколько убедительнее, на­сколько совершеннее большая картина. Если о живописи ее еще можно спо­рить, если она для нашего сегодняшнего глаза кажется излишне желтой и ры­жей, то в смысле разработанности темы, глубины анализа, выисканности поз, характера, выражений, продуманности каждой черточки, нужной для послед­ней характеристики как всего кортежа, так и каждого действующего лица,— эта картина знает не много ровней не только в русском, но и в мировом ис­кусстве 25. Здесь так все на месте, так все невыдумано, так все случайное под­чинено непреложному, оставаясь на первый взгляд случайным, что, стоя перед картиной именно с этой стороны, стороны инвенции, не имеешь никаких воз­ражений и принимаешь этот холст так, как он есть, не как мимолетный рас­сказ и анекдот, а как сложную, глубоко пережитую и перечувствованную повесть о тягостной, страшной, жуткой жизни.

 

Особенно, видимо, много работал Репин над композицией, притом над композицией не только всей картины, но и отдельных ее деталей. Оттого даже вырванные из всей группы бурлаков отдельные ее детали так беспо­добно ритмичны, так улажены в линиях, так уравновешены в массах света и тени.

 

После «Бурлаков» Репин сразу становится одним из известнейших рус­ских художников. Крамской особенно горячо приветствовал новое светило, гордясь успехами русской школы живописи. Строгий к себе и другим, но объ­ективный и честный, Крамской был невысокого мнения о собственной живо­писи и тем более восторгался картиной Репина. Он писал Васильеву после вы­ставки: «Чем дальше, тем больше я вижу, что, собственно, о колорите я не имел ни малейшего понятия. Из всех здесь живописцев, собственно, Репин дело смекает настоящим образом, право так: я говорю о красках. Вы не морщи­тесь, это верно. Репина, пожалуй, вы и не знаете. Не знаю, что он сделает после „Бурлаков": назад идти нельзя, а вперед — сомнительно. Опять-таки от­носительно живописи. Нет, решительно русская школа становится серьез­ною, ни больше, ни меньше»26.

«Бурлаков» видел П. М. Третьяков в мастерской художника в феврале и де­кабре 1872 г. Ему очень хотелось купить картину, но ни он, ни автор не знали, как устроить это дело, после того как Репин получил уже задаток, да и картина была написана по заказу. Продажа устраивала и художника, писавше­го Третьякову в январе 1873 г.:

 

«...Сегодня я узнал, что картину мою „Бурлаки" можно отстранить от ве­ликого князя; а потому мне теперь надобно заручиться Вашим словом — если Вы заплатите мне за нее 4000 руб., то я примусь хлопотать об этом. Будьте так добры, пришлите поскорее ответ. Я теперь много и сильно работаю над нею; картина делается живее и живее; так что если судить сравнительно, то 4000 весьма не дорого, судя по работе и по силе картины. Можно и размер взять во внимание. Если Вы раздумаете, то я обращусь к Солдатенкову. Мне решительно надобно продать ее подороже, ибо она мне самому очень дорого стоит: надобно взять во внимание две поездки на Волгу и потом двухлетний труд. А сюжет картины, действительно, не дворцовый — очень уж сильно бу­дет контрастировать».

 

Репину более улыбалась перспектива видеть свое детище в галерее Третья­кова, чем во дворце, почему он и пытается устроить это дело при помощи сво­его покровителя Исеева, не упуская в то же время и случая получить дороже за картину; от великого князя больше 1000 рублей он не рассчитывал полу­чить. Вся надежда Репина основывалась на неожиданном приезде из Рима Семирадского, привезшего большую «десятитысячную» картину «Грешница», ко­торую Исеев должен был сосватать Владимиру. Брать обе картины было тому не по карману, и «Бурлаки» могли безболезненно перейти к Третьякову. Но и «Грешница» оказалась Владимиру не по карману, почему репинская комби­нация провалилась.

Репин предложил Третьякову сделать года через два повторение: «...мо­гу ручаться, что Ваша будет лучше, а впрочем, можно и не ставить этого в обязательство ни Вам, ни мне, тем более, что это не будет буквальное пов­торение».

 

Третьяков не смутился этим фиаско и вновь горячо просил Репина не отка­зываться от попытки устроить ему продажу. Не возражая против цены в 4000 рублей, он решительно возражает против повторения. «...Я не охотник до повторений»,— пишет Третьяков, советуя предложить повторение великому князю.

К тому времени, когда Третьяков хлопотал о приобретении «Бурла­ков», он заказывает Репину первый портрет для своей галереи русских деятелей.

 

В конце 1872 г. поэт Ф. И. Тютчев, живший в Петербурге, стал часто при­хварывать. Третьяков хотел иметь его портрет и, опасаясь, чтобы он не умер, просил Репина отправиться к И. С. Аксакову, обещавшему устроить сеанс. Но Тютчев снова заболел, а потом вскоре и умер, и написать портрета не удалось.

 

Знакомство Репина с Третьяковым состоялось в начале 1872 г. Последнего направил к нему Крамской. Репин его никогда не видал, но о Третьяковской галерее в Петербурге давно уже гремела слава, про нее рассказывали чудеса, восторженно писал Стасов, и даже Академия сочла нужным избрать Третья­кова в число своих «почетных вольных общников». Репин так рассказывал мне об этой встрече:

 

«Я писал „Бурлаков", когда ко мне в мастерскую постучали. Вошел высо­кий человек с окладистой темно-русой бородой, в чуйке.

 

— Вы будете Репин?

— Я.

— А я Третьяков.

 

Он внимательно и долго стал рассматривать мои этюды, развешенные по стенам, и, остановившись на двух — академического сторожа Ефимова и про­давца академической лавочки,— спросил их цену. Я назначил по 100 руб. за каждый, он предложил по 50 и, когда я согласился, оставил их за собой».