Тринадцатый бунт

Правда, отдел этот был вскоре закрыт, но все же Репин отмечает тот курьез, что «в это же время в той же классической Академии вышло в свет несколько русских картинок на собственные, конечно, темы».

Еще любопытнее освещает эту двойственную роль Академии Крамской. «Я застал Академию еще в то время, когда недоразумение Совета отно­сительно нарождающейся силы национального искусства было в спящем со­стоянии и когда еще существовала большая золотая медаль за картинки жанра. Мало того, это счастливое недоразумение было настолько велико, что все медали, даже серебряные, можно было получить за такие картинки, по­мимо классов. Появится, например,   талантливый мальчик, дойдет   до   натурного класса, попробует, порисует, да на лето куда-нибудь и исчезнет, а к осени привезет что-нибудь вроде „Поздравления молодых", „Приезда стано­вого" или „Продавца апельсинов" (Якобия). Все видят ясно, что есть юмор, талант, ну и дадут маленькую серебряную медаль, так, для поощрения; а мо­лодой человек на будущий год привозит уже что-нибудь получше: „Прода­вец халатов" (Якобий) или „Первое число"; профессора опять смеются, и по недоразумению дают большую серебряную медаль, да рядом, для очистки со­вести, чтобы не обижать очень историков, и постановят: не допускать на зо­лотые медали не имеющих серебряных за классные работы; а на выставке встречаются уже с такого рода картинками: как „Первый чин" Перова, „Свет­лый праздник нищего" Якобия, „Отдых на сенокосе" Морозова, „Возвращение пьяного отца" Корзухина, „Сватовство чиновника" Петрова. Постановление забыто, и золотая медаль 2-го достоинства награждает лапти да сермяги»³.

По самому своему составу Академия в то время была уже совсем иной, чем в начале XIX в., когда вся масса воспитанников состояла из так назы­ваемых казеннокоштных, уничтоженных только в 1832 г., но фактически про­державшихся до 1841 г.⁴

«Вместо прежнего замкнутого пансиона,— говорит Репин,— куда неред­ко поступали десятилетние дети ближайших к Академии чиновников, масте­ров и т. п., часто без всякого художественного призвания, и воспитывались там по всем правилам псевдоклассического искусства... были уже приходящие вольнослушатели; в нее потянулись со всех концов России юноши разных сословий и возрастов. Тут были и полуобразованные мещане, и совсем неве­жественные крестьяне, и люди с университетским образованием; но все они шли сюда уже по собственному влечению и несли свои идеи. Они остава­лись под неизгладимым впечатлением своих местных образов, чисто русских. Понятно, что высшая академическая премудрость казалась им сухой и неин­тересной, они плохо понимали ее. Чужды были им и вечные римские идеалы...».

«Но сколько надо сил и непоколебимости натуры, чтобы в течение 8 — 9, а иногда и 12 лет академической дрессировки на старых образцах классики сохранить природное влечение... Многие забывали свои детские впечатления и совсем втягивались в академическую рутину. Но были и такие крепыши, что выдерживали...» ⁵

К ним прежде всего надо отнести И. Н. Крамского, идейного руководи­теля целой группы художников, тесно сплотившихся вокруг этого стойкого, сильного человека и беспрекословно ему подчинявшихся.

В 1863 г. Крамской состоял конкурентом и писал программную картину. За 3—4 месяца до годичного экзамена по всем мастерским было разослано печатное объявление о постановлении Совета, гласившем, что «отныне раз­личие между родом живописи жанра и исторической уничтожается; что на малую золотую медаль будет, как и прежде, задаваться всем один сюжет, а на большую, ввиду имеющего наступить столетия Академии и в виде опыта, бу­дут даны не сюжеты, как прежде, а темы,   например:   гнев,   радость,  любовь

к отчизне и т. п., с тем, чтобы каждый ученик, сообразно своим наклонно­стям, реализовал бы тему, как он хочет и откуда хочет: из жизни ли совре­менной или давно прошедшей...» При этом заявлялось, что «на всех конку­рентов полагается одна золотая медаль 1-го достоинства», т. е. право поездки на казенный счет за границу будет дано только одному ⁶.

Ободренные таким неожиданным либерализмом все 14 конкурентов 1863 г., с Крамским во главе, вошли в Совет с прошением, приблизительный смысл которого следующим образом излагается самим инициатором и авто­ром его: «Ввиду того, что Совет Академии делает как бы первый шаг к свободе выбора сюжетов, ввиду того, что мера эта принимается в виде опыта к пред­стоящему столетию Академии, ввиду, наконец, того, что конкурировать на большую золотую медаль отныне полагается только однажды и только одно­му из нас достанется золотая медаль, дающая право поездки за границу, мы просим покорнейше Совет дозволить нам, хотя бы тоже в виде опыта, полную свободу выбора сюжетов, так как, по нашему мнению, только такой путь ис­пытания — наименее ошибочный, и может доказать, кто из нас наиболее та­лантливый и достойный этой высшей награды; а также разъяснить, как будет с нами поступлено при задании тем: будут ли нас запирать на 24 часа для изготовления эскизов, что имело смысл, когда дается сюжет, где характеры лиц и их положения готовы, остается лишь изобразить,— или нет? При зада­че же тем, например, гнев, запирание становится неудобным, так как самая тема требует, чтобы человеку дали возможность одуматься» ⁷.

Этого прошения Совет вовсе не удостоил ответом. До конкурентов до­шли, однако, слухи, что оно было заслушано и вызвало взрыв негодования. Обрушились на последние новшества: «Кто это выдумал темы? В самом деле, эскизов нельзя сделать в 24 часа: долой темы! Восстановить прежние правила и задать всем один сюжет!» Говорили, что в этом смысле и было вынесено новое постановление. 

Понимая, что затеяна опасная игра, конкуренты подали новое прошение, уже в другом смысле: «Так как между нами половина жанристов, имеющих малую золотую медаль, полученную ими за картины по свободно избранным сюжетам, и что несправедливо подвергать их конкурсу наравне с историка­ми, то просим Совет или оставить за нами наши старые права или дозволить всем нам свободу выбора сюжетов» ⁸.

Бунтари рассуждали так: если оставят их на старом положении (а закон обратного действия не имеет), то они заявят о переходе на жанр и, стало быть, представят свои сюжеты, что практиковалось.

На второе прошение ответа также не последовало. Тогда конкуренты вы­брали депутацию для личных объяснений с членами Совета. Крамской был, конечно, во главе депутации, и он главным образом объяснялся с грозными профессорами. «Приходим к одному,— описывает он визит к К. А. Тону,— имевшему репутацию зверя. Принимает, полубольной, лежа на огромной пос­тели. Излагаем. Выслушал. „Не согласен, говорит, и никогда не соглашусь. Конкурсы должны быть, они необходимы, и я вам теперь же заявляю, что я не согласен и буду говорить против этого". Затем прибавил: „Если бы это слу­чилось прежде, то вас бы всех в солдаты! Прощайте"» ⁹.

Визиты к остальным профессорам тоже не привели ни к чему. Только лукавый ректор Бруни сделал вид, что он хорошо понимает создавшееся по­ложение и сочувствует конкурентам и даже сделает для них все от него за­висящее. Но он не обманул их бдительности, и на вечернем собрании они решили приготовиться к худшему, даже к выходу, в случае неудовлетворения их просьбы. И все же они не ожидали того, что случилось.

«Несколько дней спустя,— рассказывает Крамской,— мы получили по­вестки из Правления: явиться на 9-е ноября 1863 г. в конференц-залу Акаде­мии на конкурс. Накануне, долго, чуть ли не всю ночь, мы толковали. Узнав, в промежуток этого времени, что подача   коллективного  прошения о выходе из Академии на этот раз имела бы для нас весьма и весьма непредвиденные последствия, мы запаслись тут же, на всякий случай, прошениями: что по до­машним или там иным причинам я, такой-то, не могу продолжать курс в Ака­демии и прошу Совет выдать мне диплом, соответствующий тем медалям, ко­торыми я награжден (Подпись). Один из нас заявил, что он такого прошения не подаст, и вышел. Зато оказался скульптор, пожелавший разделить с нами одинаковую участь. Решено было, в случае неблагоприятного для нас реше­ния Совета, одному из нас сказать от имени всех несколько слов Совету ¹⁰. Вероятно, дурно был проведен остаток ночи всеми, по крайней мере, я все думал, все думал.

Наступило утро. Мы собираемся все в мастерской и ждем роковых 10 ча­сов. Наконец спускаемся в Правление и остаемся в преддверии конференц-залы, откуда поминутно выходит инспектор и требует у чиновников разных каких-то справок. Наконец дошла очередь и до нас. Подходит инспектор и спрашивает: „Кто из вас жанристы и кто историки?". Несмотря на всю простоту этого вопроса, он был неожиданностью для нас, привыкших в ко­роткое время не делать различия между собой.

Имея необходимость разъяснить в Совете, как вообще отнеслись к на­шим прошениям, мы поторопились сказать: все историки! Да и что можно было сказать в последнюю секунду перед дверьми конференц-залы, которые в это время уже раскрылись чьими-то невидимыми руками и в них там, в пер­спективе, в глубине: мундиры, звезды, ленты; в центре полный генеральский мундир с эполетами и эксельбантами, большой овальный стол, крытый зеле­ным сукном с кистями.

Тихо мы взошли, скромно поклонились и стали вправо, в углу. Так же неслышно захлопнулась за нами дверь, и мы остались глаз на глаз. Секунду я ждал, что теперь уже весь Совет, вместо инспектора, поставит нам вопрос: кто из нас жанристы и кто историки? Но случилось безмолвное и заведомо несправедливое признание всех нас историками. Вопроса поставить нам в эту минуту избегали. Вице-президент поднялся со своего места, с бумагами в руке, и прочел не довольно громко и мало внятно: „Совет императорской Академии художеств к предстоящему в будущем году столетию Академии, для конкурса на большую золотую ме­даль по исторической живописи, избрал сюжет из скандинавских саг: „Пир в Валгалле". На троне бог Один, окруженный богами и героями; на плечах у него два ворона; в небесах, сквозь арки дворца Валгаллы, в облаках видна луна, за которой гонятся волки и пр. и пр. и пр." Чтение кончилось; после­довало обычное прибавление: „Как велика и богата даваемая вам тема, на­сколько она позволяет человеку с талантом выказать себя в ней и, наконец, какие и где взять материалы, объяснит вам наш уважаемый ректор Федор Антонович Бруни". Тихо, с правой стороны от вице-президента подымается фигура ректора, с многозначительным, задумчивым лицом, украшенная, как все, лентами и звездами, и направляется неслышными шагами в нашу сторо­ну. Вот уже осталось не более сажени... сердце бьется... еще момент и от компактной массы учеников отделяется фигура уполномоченного, по направле­нию стола и наперерез пути ректора. Бруни остановился. Вице-президент поднялся снова, седые головы профессоров повернулись в нашу сторону, кос­матая голова скульптора Пименова решительнее всех выражала ожидание, конференц-секретарь Львов стоял у кресла вице-президента и смотрел спо­койно и холодно. Уполномоченный заговорил,

— Просим позволения сказать перед Советом несколько слов. Мы подавали два раза прошение, но Совет не нашел возможным исполнить нашу просьбу, поэтому мы, не считая себя в праве больше настаивать и не смея думать об изменении академических постановлений, просим покорнейше Совет освобо­дить нас от участия в конкурсе и выдать нам дипломы на звание художников. —  Все? — раздается  откуда-то из-за стола вопрос.

— Все,— отвечает  уполномоченный, кланяясь; и затем компактная масса шевельнулась и стала выходить из конференц-залы:

— Прекрасно!   Прекрасно! — провожали нас восклицания Пименова. „Прекрасно! Вот чем, подумал я, нас провожают!"

Один по одному из конференц-залы Академии выходили ученики, и каж­дый вынимал из бокового кармана своего сюртука вчетверо сложенную просьбу и клал перед делопроизводителем, сидевшим за особым столом»¹¹.

Первым делом администрации Академии было озаботиться, чтобы об этом скандальном происшествии не появилось какой-нибудь газетной заметки. Ви­це-президент Гагарин в тот же день обратился к начальнику 3-го Отделения Долгорукову, прося его не пропускать никаких сообщений о конкурсе, без предварительного просмотра его, Гагарина. «Одним словом, мы поставили в затруднительное положение,— пишет через несколько дней Крамской своему другу  Тулинову в Москву.— Итак, мы отрезали собственное отступление и не хотим воротиться, и пусть будет здорова Академия к своему столетию. Везде мы встречаем сочувствие к нашему поступку, так что один посланный от литераторов просил меня сообщить ему слова, сказанные мною в Совете, для напечатания. Но мы пока молчим. И так как мы крепко держались за руки до сих пор, то, чтобы нам не пропасть, решились держаться и дальше, чтобы образовать из себя художественную ассоциацию, т. е. работать вместе и вмес­те жить... Круг действий наших имеет обнимать: портреты, иконостасы, ко­пии, картины, оригинальные рисунки для изданий и литографий, рисунки на дереве,— одним словом, все, относящееся к специальности нашей. Из общей суммы должно быть откладываемо 30 процентов для составления оборотного капитала; остальное идет на покрытие издержек нашей жизни и общий дележ» ¹².

Как видно из этого письма, уже через 4 дня после события 9 ноября бун­тари сорганизовались в стойкую, сплоченную группу, образовавшую вскоре «Художественную артель». Вот как рассказывает об этом Репин, свидетель ее возникновения и деятельности:

«Благодаря своему живому, деятельному характеру, общительности и энергии Крамской имел большое влияние на всех товарищей, очутившихся теперь вдруг в очень трудных обстоятельствах. При несомненной большой талантливости, многие из них были люди робкие и бесхарактерные; они ни­чего, кроме Академии, не знали, и их никто еще не знал, за исключением приятелей да натурщиков. Из теплых стен Академии они в продолжение мно­гих лет ученья почти не выходили. Теперь, поселившись по разным дешевым конуркам враздробь, они все чаще и чаще собирались у Крамского и сообща обдумывали свою дальнейшую судьбу. После долгих измышлений они пришли к заключению, что необходимо устроить, с разрешения правительства, артель художников — нечто вроде художественной фирмы, мастерской и конторы, принимающей заказы с улицы, с вывеской и утвержденным уставом. Они на­няли большую квартиру в 17-й линии Васильевского острова и переехали (большая   часть)    туда   жить   вместе.   И   тут   они   сразу   ожили,   повеселели.

Общий большой светлый зал, удобные кабинеты каждому, свое хозяйство, кото­рое вела жена Крамского,— все это их ободрило. Жить стало веселее, появи­лись и кое-какие заказы. Общество — это сила. Теперь у них уже не скучные коморки, где не с кем слова сказать, и от скуки, неудобства и холода не зна­ешь, куда уйти. Теперь они чувствовали себя еще свободней, чем в академи­ческих мастерских, и крепче ощущали свою связь и бескорыстно влияли друг на друга».

«С основания артели художников Крамской был старшиной артели и вел все ее дела. Заказные работы артельщиков, по своей добросовестности и ху­дожественности, возымели большой успех у заказчиков, и в артель поступало много заказов... Заказы исполнялись так, что на академических выставках того времени группа работ артельщиков — заказные образа и портреты — занимала самое почетное место. Справедливость требует сказать, что Крам­ской   был   центром   артели   и   имел   на  нее  громадное  влияние,   просто  даже личным примером... Дела их шли все лучше и лучше. Появились некоторые сред­ства и довольство. Квартира в 17-й линии Васильевского острова оказывалась уже мала и не центральна; они перешли на угол Вознесенского проспекта и Адмиралтейской площади. Эта квартира была еще просторнее.Тут были две большие залы; окна огромные и кабинеты, мастерские очень просторные и удоб­ные... Теперь уже многие члены летом уезжали на свои далекие родины и приво­зили к осени прекрасные свежие этюды, а иногда и целые картинки из народно­го быта. Что это бывал за всеобщий праздник! В артель, как на выставку, шли бесконечные посетители, все больше молодые художники и любители смотреть новинки. Точно что-то живое, милое, дорогое привезли и поставили перед глазами!».

«...Иногда артельщики селились на лето целой компанией в деревне, уст­раивали себе мастерскую из большого овина или амбара и работали здесь все лето. В такой мастерской была сделана лучшая вещь Дмитриева-Орен­бургского „Утопленник в деревне"».

«...Много появлялось картин в ту возбужденную пору; они волнова­ли общество и направляли его на путь человечности... В каждой гости­ной шел дым коромыслом от самых громких споров по вопиющим вопросам жизни».

«И здесь, в общей зале-мастерской художников, кипели такие же ожив­ленные толки и споры по поводу всевозможных общественных явлений. Про­читывались запоем новые статьи...: „Разрушение эстетики" Антоновича, „Ис­кусство" Прудона, „Пушкин и Белинский" Писарева, „Кисейная барышня" Шелгунова, „Образование человеческого характера" Овена, Бокль, Дрепер, Фохт, Молешот, Бюхнер и многое другое».

«А вот что дока скажет? — говорили товарищи, остановившись в разгаре спора при виде входящего Крамского».

«„Дока" только что вернулся с какого-нибудь урока, сеанса или другого дела; видно по лицу, что в голове его большой запас свежих, животрепещу­щих идей и новостей; глаза возбужденно блестят, и вскоре уже страстно звучит его голос по поводу совсем нового, еще никем из них неслыханного вопроса, такого интересного, что о предыдущем  споре и думать забыли».

«Наконец, по четвергам в артели открыли вечера и для гостей, по реко­мендации членов-артельщиков. Собиралось от 40 до 50 человек и очень весело проводили время. Через всю залу ставился огромный стол, уставленный бу­магой, красками, карандашами и всякими художественными принадлежностя­ми. Желающий выбирал себе по вкусу материал и работал, что в голову при­ходило. В соседней зале на рояле кто-нибудь играл, пел. Иногда тут же вслух прочитывали серьезные статьи о выставках или об искусстве. Так, например, лекции Тэна об искусстве читались здесь переводчиком Чуйко еще до появ­ления их в печати. Здесь же однажды Антокольский читал свой „Критиче­ский взгляд на современное искусство". После серьезных чтений и самых раз­нообразных рисований следовал очень скромный, но зато очень веселый ужин. После ужина иногда даже танцевали, если бывали дамы».

«Но ничто не вечно под луною!.. А хорошее особенно скоро проходит... И в артели начались какие-то недоразумения. Сначала... семейные нелады меж­ду женами артельщиков, кончившиеся выходом двух членов. Один из членов артели попал под особое покровительство Академии и имел в перспективе поездку за границу на казенный счет. Крамской нашел в этом поступке това­рища нарушение их главного принципа: не пользоваться благодеянием Ака­демии одному, так как решено было при выходе из Академии держаться това­рищества и не идти на академические приманки в розницу. Он подал товарищам письменное заявление по поводу этого поступка товарища и тре­бовал, чтобы они высказались, как они смотрят на такой поступок. Товарищи ответили уклончиво, молчанием. Вследствие этого Крамской вышел из артели художников».

«После его выхода артель как-то скоро потеряла свое значение и неза­метно растаяла» ¹³.

«Незадолго до этого печального конца на один из артельных вечеров приехал Г. Г. Мясоедов из Москвы, где по его инициативе образовалось То­варищество передвижных художественных выставок. Он приехал с предложе­нием петербургским художникам примкнуть к этому Товариществу» 14.

Автопортрет. Флоренция. 1887

Репин в 1879 г. Рисунок В. А. Серова.

Параша Мамонтова. 1881. ГТГ.

• Галерея работ И.Репина
• Учителя Ильи Репина в Чугуеве
• Способности к скульптуре И.Репина
• Шедевры Репина