Пейзажист Ф.А. Васильев

Мертвый Ф. В. Чижов. 18 ноября 1877. ГТГ

Как я уже рассказывал, около этого времени у И. Н. Крамского я познакомился с Федором Александровичем Васильевым. [Васильев Федор Александрович (1850 — 1873) — талантливый пейзажист, один из создателей русского “пейзажа настроения”, родился в бедной семье мелкого почтамтского чиновника. Подростком стал посещать рисовальную школу Общества поощрения художеств. В 1867 году совместно со своим учителем И. И. Шишкиным совершил поездку на о. Валаам. После поездки с Репиным на Волгу написал в 1870 — 1871 годах картины “Барки”, “Оттепель” и др., после чего был зачислен “вольно-приходящим” ученикам Академии художеств. Для получения звания художника первой степени должен был выдержать экзамен по научным предметам, но болезнь помешала ему, и Академия художеств дала ему звание почетного вольного общника. С весны 1871 года у Васильева были обнаружены симптомы чахотки. Он умер на двадцать третьем году жизни в Ялте 8 сентября 1873 года.]

Это был феноменальный юноша. Крамской его обожал, не мог на него нарадоваться и в его отсутствие беспрестанно говорил только о Васильеве. Ему было всего девятнадцать лег, и он только что бросил должность почтальона, решивши всецело заняться живописью. Легким мячиком он скакал между Шишкиным и Крамским, и оба эти его учителя полнели от восхищения гениальным мальчиком.

Мне думается, что такую живую, кипучую натуру, при прекрасном сложении, имел разве Пушкин. Звонкий голос, заразительный смех, чарующее остроумие с тонкой до дерзости насмешкой завоевывали всех своим молодым, веселым интересом к жизни: к этому счастливцу всех тянуло, и сам он зорко и быстро схватывал все явления кругом, а люди, появлявшиеся на сцену, сейчас же становились его клавишами, и он мигом вплетал их в свою житейскую комедию и играл ими.

И как это он умел, не засиживаясь, побывать на всех выставках, гуляньях, катках, вечерах и находил время посещать всех своих товарищей и знакомых? Завидная подвижность! И что удивительно: человек бедный, а одет всегда по моде, с иголочки; случайно, кое-как образованный, он казался и по терминологии и по манерам не ниже любого лицеиста; не зная языков, он умел кстати вклеить французское, латинское или смешное немецкое словечко; не имея у себя дома музыкального инструмента, он мог разбирать с листа ноты, кое-что аккомпанировать и даже сыграть “Quasi una fantasia” Бетховена, — это особенно меня удивляло.

Я не раз был свидетелем его восторгов высшего порядка, поэтических вдохновений (но это было после, на Волге). В искусстве он отлично знал Кушелевскую галерею [Кушелевская галерея Академии художеств — собрание картин (более 400 номеров), принадлежавших рано умершему графу Николаю Александровичу Кушелеву-Безбородко (1834 — 1862). Кушелев завещал это собрание Академии художеств с условием, чтобы галерея была постоянно открыта для художников. Помимо картин старых мастеров, унаследованных жертвователем от деда, князя А. А. Безбородко, канцлера Екатерины II, галерея славилась коллекцией картин художников-барбизонцев, в том числе Теодора Руссо (1812 — 1867), Констана Тройона (1810 — 1885), Шарля Добиньи (1817 — 1878), Жана Батиста Камилла Коро (1796 — 1875) и др., творчество которых явилось реакцией против условного “классического пейзажа”. Представлен был в галерее и виднейший мастер бельгийского реалистического пейзажа Биллем Рулофс (1822 — 1897). Пейзажей норвежца Герхарда Мунте в Кушелевской галерее не было. Немецкий художник Карл Фридрих Лессинг (1808 — 1880) известен не только как пейзажист, но главным образом как исторический живописец. Братья Ахенбахи Андреас (1815 — 1910) и Освальд (1827 — 1905) — пейзажисты так называемой дюссельдорфской школы. Ныне большинство картин Кушелевской галереи находится в Эрмитаже. , и все славные, модные тогда имена французских и немецких художников так и сыпались с его языка: Т. Руссо, Тройон, Добиньи, Коро, Рулофс и другие; разумеется, его как пейзажиста интересовали большей частью пейзажисты-немцы: Мунте, Лессинг, бр. Ахенбахи и другие.

Несмотря на разницу лет, — ему было девятнадцать, а мне около двадцати шести, — он с места в карьер взял меня под свое покровительство, и я им нисколько не тяготился; напротив, с удовольствием советовался с ним.

В этих случаях из беззаботного балагура-барина Васильев вдруг превращался в серьезнейшего ментора, и за его советами чувствовался какой-то особый вес. Откуда? Это меня не раз поражало. Я уже кончал академические курсы как конкурент на золотые медали и в продолжение четырех с половиной лет усердно слушал научные курсы, а он — вчерашний почтальон, юнец — цинично хохотал над Академией художеств и всеми ее традициями, а уж особенно над составом профессоров, не будучи никогда даже в ее стенах... Чудеса! Ко мне он заходил только на квартиру, в дом Шмидта, на Четвертой линии, где жил я тогда с мальчиком-братом, вытащенным мною из провинции.

— Ну что, брат! — рассыпается его мажорный голос, едва он переступит мой порог. — А, бурлаки! Задело-таки тебя за живое? Да, вот она, жизнь, это не чета старым выдумкам убогих старцев... Но, знаешь ли, боюсь я, чтобы ты не вдался в тенденцию. Да, вижу, эскиз акварелью... Тут эти барышни, кавалеры, дачная обстановка, что—то вроде пикника; а эти чумазые уж очень как-то искусственно “прикомпоновываются” к картинке для назидания: смотрите, мол, какие мы несчастные уроды, гориллы. Ох, запутаешься ты в этой картине: уж очень много рассудочности. Картина должна быть шире, проще, что называется — сама по себе... Бурлаки так бурлаки! Я бы на твоем месте поехал на Волгу — вот где, говорят, настоящий традиционный тип бурлака, вот где его искать надо; и чем проще будет картина, тем художественнее.

— Ого! Куда хватил! — со скрёбом в сердце почти ворчу я. Меня он облил холодной водой, и я готов был отшатнуться от его душа.

— Не вовремя и, особенно, не по средствам мне твоя фантазия. И я нисколько не жалею.

— Еще бы, знаю тебя: ты тут, в своей Академии, так усиделся, что даже мохом обрастать начал.

И он звонко и пленительно рассыпался здоровым смехом. Меня начинал сердить его покровительственный тон с насмешкой. И я угрюмо думал: “Все же он еще мальчик сравнительно со мной”. Вспомнил, как однажды у Крамского, когда в присутствии целого общества Васильев позволил себе во время серьезного разговора какую—то смелость, доходящую до нахальства, я обратился потом за разъяснением к Ивану Николаевичу (Крамскому).

— Этот птенец не по летам смел, — ворчал я, — в вашем и Ивана Иваныча (Шишкина) присутствии он до неприличия забывается. Как вы это считаете? Что он такое? — спросил я серьезно.

— Ах, Васильев! — ответил Крамской. — Это, батюшка, такой феномен, какого еще не было на земле!.. О, вы познакомьтесь с ним хорошенько, рекомендую — талант! Да ведь какой талант! И вообще я такой одаренной натуры еще не встречал: его можно сравнить с баснословным богачом, который при этом щедр сказочно и бросает свои сокровища полной горстью направо, налево, не считая и даже не ценя их...

Чудо-мальчик Васильев, так необыкновенно одаренный, был тактичен и проницателен тоже не по летам.

Он пристально взглянул на меня.

— О, что это? Ты уже не вздумал ли надуться на меня за мои же заботы о тебе!

И он опять весело расхохотался, блестя своими серыми живыми глазами как-то особенно ласково.

Я невольно сдаюсь.

— Да ведь ты знаешь, что я не имею средств разъезжать по Волге, к чему же и раздразнивать напрасно и выбивать из колеи? — уже смягчаясь, рассуждаю я.

— Средства?! А сколько тебе средств понадобилось бы? Ну, душенька, не серьезничай, давай считать...

— Ведь ты же знаешь, что со мной еще брат живет и его пришлось бы взять... Ведь это — на три месяца! Двоим двести рублей, не меньше понадобилось бы... Да, одним словом, давай говорить о другом...

— Что ты, что ты! — уже делаясь каким-то необыкновенно влиятельным лицом, произносит докторально Васильев. — Слушай серьезно: вот, не сойди я с этого места, — прожаргонил он комично, — через две недели я достану тебе двести рублей. Собирайся, не откладывай, готовься, и брат твой, этот мальчик, нам пригодится. Все же, знаешь, в неизвестном краю лучше, когда нас будет больше.

А я до такой степени вдруг возмутился Васильевым, что даже обрадовался его скорому уходу: он всегда куда-то спешил, ему нигде не сиделось. Поднявшись, он продолжал:

— Да только, знаешь ли, ты остригись, — он остановился в передней и отечески мягко стал назидать меня, — будь приличным молодым человеком. Ну, как тебе не совестно запускать такие патлы? Ведь это ужас, как деревенский дьячок! Ах, да, художник! Вот я ненавижу этих Худояровых и tutti quanti. [Tutti guanti (итал.) — все прочие.] Эти длиннополые шляпы, волосы до плеч, опошлевшая гадость! Меня разбирает такое зло и смех, когда я гляжу на этих печатных художников, такая вывеска бездарности...

Васильев меня уже раздражал этой своею развязностью большого и становился все неприятнее.

В передней он кокетливо, перед зеркалом, не торопясь, надел блестящий цилиндр на свою прическу, — сейчас от парикмахера, — все платье на нем было модное, с иголочки и сидело, как на модной картинке.

— А меня удивляет твой шик, — говорю я уж не без злобы, — я вот презираю франтовство и франтов...

— Ну, не сердись, не сердись, Ильюха! Верь, что через два месяца ты сам наденешь такой же цилиндр и все прочее и будешь милым кавалером... Ах, уж эти мне Шананы... Ну, прощай и помни обо мне! Через две недели я буду у тебя с возможностями, а через три — мы катим по Волге... А?! Ты только подумай! Ты увидишь настоящих бурлаков!!! А?! Адьё, мон шер! [Adieu, mon cher (франц.) — прощай, мой милый.]

“Это уже какое-то нахальство. Хлестаков! — подумал я. — Как малого ребенка, он ублажает и туманит меня. Но этого я уже и не ждал: смешон и не замечает, как пересаливает. Конечно, это он слышал какого-нибудь важного барина; тот таким же покровителем, вероятно, вытаскивал его из бедных, и он туда же! Вот хлыщ... А Крамской? Неужели он так ослеплен, что не видит этого хвастуна?”

Надо расспросить серьезно.

— Ого! Федор Александрович пообещал вам свою протекцию! — отвечал весело и серьезно Крамской. — Можете быть уверены, что он это сделает. У него есть большой покровитель, граф Строганов [Это был граф Сергей Григорьевич Строганов (1794 — 1882), а не сын его Павел Сергеевич, как указано в книге “Ф. А. Васильев” (Гос. изд. изобразительных искусств, М., 1937, стр. 212). Граф С. Г. Строганов — известный деятель русского просвещения и художественного образования, попечитель Московского университета (1835 — 1847), оказавший могущественную поддержку плеяде молодых профессоров университета во главе с Т. Н. Грановским, учредитель Строгановского училища технического рисования. Именно он был в 60 — 70-х годах “рукой-владыкой” в Обществе поощрения художеств. С. Г. Строганов “всячески поощрял начинающих талантливых художников”. “Многие из наших знаменитых художников обязаны ему как своим воспитанием, так равно и первыми шагами на поприще самостоятельной деятельности” (“С. Г. Строганов”, некролог, “Художественный журнал”, 1882, № 4, стр. 260). Герцен в своем “Дневнике” неоднократно отмечал “личное благородство” С. Г. Строганова: “Я уважаю и люблю его, — писал он. — Доселе из всех аристократов, известных мне, я в нем одном встретил много человеческого” (Герцен. Полн. собр. соч., П., 1919, т. III, стр. 58, 98 и др.).]: это рука-владыка в Обществе поощрения художеств; а главную действующую роль как исполнитель тут, разумеется, сыграет Д. В. Григорович. [Григорович Дмитрий Васильевич (1822 — 1899) — писатель, автор повестей из крестьянского быта “Антон Горемыка” и “Деревня”, был знатоком изобразительных искусств и, начиная с 1864 года, занимал должность секретаря Общества поощрения художеств.] Этот тоже души не чает в Васильеве; они его в последнее время совсем избаловали даже, но Васильев этого стоит.

“Посмотрим, посмотрим”, — думал я про себя и не переставал сомневаться.

1|2|3|4|5|6|7|8|9|10|11|12|13|14|15|16

В мастерской И. Е. Репина. Фотография 1975 г.