Учителя Ильи Репина в Чугуеве

— Вас забьют на первых же номерах,— уверял его конференц-секретарь Академии Львов, считавший долгом предупредить наивного провинциально­го юношу о фантастичности его затеи. По совету своего квартирного хозяи­на, архитектора Петрова, Репин отправляется в «Рисовальную школу на бир­же», чтобы как-нибудь подготовиться к поступлению ?. На самом деле ему не надо было готовиться к испытаниям,— он бы и прямо выдержал экзамены и был бы, вне всякого сомнения, принят  в Академию.

Уже в рисовальной школе преподаватели сразу заметили не только талант Репина, но и его исключительную подготовленность, профессиональную гра­мотность. За первый же рисунок с гипсового лопуха Репин получает первый номер, перекрывая всех своих конкурентов,   а   через    два   месяца   поступает вольнослушателем Академии художеств, чтобы еще через полгода удостоиться перевода в натурный класс № 1.

В Академии он с первых же месяцев идет вперед гигантскими шагами: в январе 1864 г. получает за рисунки  № 4, 3, 4, затем 1, 8, 1 и 1 ².

В чем же дело? Почему так ошибся в своих прогнозах опытный педагог, конференц-секретарь Академии,  предсказывавший юноше верный провал?

Потому, что в Петербург, в Академию приехал не просто захолустный провинциал, а Илья Репин, юноша не только стальной закалки, сказочной энергии и исключительной одаренности, но и высокой художественной вы­учки.

Уже в тринадцать лет Репин делает такие профессионально грамотные вещи, как акварель 1857 г., изображающую знаменитую Топографическую школу в Чугуеве ³, а через два года, в 1859 г., пишет абсолютно умелые порт­реты своей тетки — А. С. Бочаровой и   матери — Т. С. Репиной.

Правда, сохранившаяся от того же года композиция «Бандурист» стоит значительно ниже по качеству, особенно по рисунку, но рисование от себя у художников в большинстве случаев отстает от рисунков, сделанных прямо с натуры ⁴. Трудно сказать, самостоятельна ли эта композиция, сделана ли под впечатлением виденной иллюстрации, или заимствована у одного из чугуевских художников.  Вероятнее всего, последнее.

В частном собрании в Париже есть еще один портрет матери художника, показывающий дальнейший шаг вперед шестнадцатилетнего мальчика. Порт­рет овальной формы и изображает Татьяну Степановну до колен, со сложен­ными на животе, по тогдашнему репинскому обыкновению, руками. На порт­рете подпись: «1861 года генваря 24-го  писал И. Репин в Чугуеве».

В Чугуеве, среди многочисленных живописцев, живших церковными и портретными заказами, был некто Яков Логвинов, о котором неоднократно упоминает Репин. Он писал не только иконы и портреты, но и компо­зиции на различные темы, в числе которых была и картина «Бандурист», изображавшая слепого бандуриста, отдыхающего в степи на холме с мальчи­ком-поводырем. Бандурист перебирает струны бандуры, а мальчик ему подпе­вает. Так передают содержание картины современники Логвинова, видев­шие ее⁵.

На репинском рисунке мальчик-поводырь не подпевает, а дремлет у ног бандуриста. Кроме того, в композиции есть еще третья фигура — мальчика, сидящего на траве и слушающего игру на бандуре. Но нельзя требовать точ­ности в передаче сюжета логвиновской картины, виденной 50 — 60 лет тому назад. Быть может, эти фигуры были и на картине. Репин мог изменить виден­ную композицию и наконец мог сочинить свою собственную, сюжет которой был ею навеян.

Но вот перед нами репинское произведение, сделанное в первые же дни по прибытии в Петербург: портрет архитектора А. Д. Петрова, в квартире которого Репин снял комнату. Это небольшая акварель овального формата, виденная мною неоднократно у Репина  в Петербурге и в Пенатах. Посмотрите, как нарисована и вылеплена голова, как поставлены глаза, построен нос, определен рот, выражены редеющие волосы,— чего еще требо­вать от поступающего в Академию? А этот портрет написан еще до приема в Академию и даже до хождения в рисовальную школу.

Взгляните внимательно на следующую по времени вещь, сделанную Ре­пиным в первые месяцы по приезде в Петербург, на знаменитый отныне «Ло­пух», его рисунок в рисовальной школе, за который он получил первый номер ⁶. Какая точность рисунка, четкость штриха, ясность формы, чувство тона, ощу­щение материала! Это рисунок зрелого мастера, кое в чем вызывающий в па­мяти рисунки взрослого Врубеля. А рисунок Воронежского музея, изображаю­щий молодого человека с залихватским пробором, смотрящего на зрителя испод­лобья ⁷. Как смело и по-новому он взят Репиным, а ведь прошел только год со времени его появления в Петербурге.

Еще раньше этого рисунка Репин пишет свой автопортрет, висевший в Пенатах и очень ценимый автором, давшим его в 1914 г. для воспроизведения в «Ниве»⁸. Посмотрите, как мастерски понята большая форма, какой уверен­ной  рукой  построена  эта  голова,   как  смотрят глаза.

С этим Репин приехал в Петербург. С такими знаниями ему не за чем было ходить для подготовки в рисовальную школу. Он прибыл уже мастером и, ко­нечно, мог одним из первых поступить  в Академию.

Через год он делает такие потрясающие успехи, что Крамской, прослав­ленный «цеховой портретист», уже видит в нем конкурента. Репин создает один за другим такие совершенные в техническом и художественном отно­шении портреты, как портреты своей тещи Е. Д. Шевцовой и Яницкой, стоя­щие выше всего, что к тому времени   сделал сам Крамской.

Еще через два года, в 1867 г., портретом своего брата, Васи, он совершил бы подлинный переворот в русской портретной живописи, если бы это про­изведение стало известно его современникам. Портрет никогда не был выстав­лен до последней репинской выставки в Третьяковской галерее⁹. Так свободно, попирая все традиции, не считаясь ни с какими портретными условностя­ми, бросить в кресло свою модель не отважился бы никто из русских порт­ретистов того времени, да и не одних только русских. А как он в этом году уже рисует группу обнаженных натурщиков, показывает его рисунок стоя­щего с мечом и сидящего спиной натурщиков, удостоенный 20 декабря первой серебряной медали ¹⁰.

Где же приобрел Репин такое необычайное мастерство к 19 годам жизни? Кто были его учителя, эти безвестные труженики-педагоги, воспитавшие в далекой глуши одного из величайших художников? За это одно человечество обязано им вечной благодарностью.

По издавна укоренившемуся обычаю мы склонны историю русского искус­ства подменять историей искусства Москвы или Петербурга, историю фран­цузского искусства — историей искусства Парижа. То же можно сказать про Англию и большинство других стран, за исключением Голландии и отчасти Италии, где имеет место известная топографическая дифференциация.

Между тем Москва и Петербург на протяжении веков представляли дале­ко не всю Россию, как Париж не был   всей Францией.

История русского искусства — русской живописи, русской скульптуры, архитектуры, музыки, театра — никогда не будет полной и правдивой, если не будут учтены достижения всей страны, не будет принята во внимание гигант­ская творческая потенция всех русских городов и весей. Свежие силы, могучие таланты тянулись в столицы со всех концов русской земли. В Петербурге и Москве их было меньше, чем на периферии. Рождаясь в захолустье, эти буду­щие силачи непрерывным потоком устремлялись в культурные центры, к све­ту и теплу, как тянется к ним все живое.

Уже сейчас ясно, какими значительными художественными оазисами были на Руси такие города, как Ярославль и Вологда, Вятка и Пермь, Тверь и Нижний-Новгород, Саратов и Казань, Пенза, Воронеж, Арзамас, Одесса и многое множество других. Чем серьезнее изучаешь пути и перепутья русского искус­ства, тем все больше убеждаешься, как велико число этих городов — рассад­ников культуры.

Изучение истоков репинского творчества приводит к непререкаемому вы­воду, что его родной город, Чугуев, был также одним из замечательных цент­ров своеобразной художественной культуры русской провинции. Репину было где и у кого учиться в его детские и   юношеские годы.

«В Чугуеве в то время был уже хороший выбор учителей,— вспоминает он.— Более других мне нравился Шаманов. В собственном доме Шаманова, против Осиновской церкви, поддерживалась большая чистота и порядочность; наверху три комнаты, где он писал образа, были тоже светлы и чисты. И хотя по своему званию он был мещанин, но дружил с толстым майором Куприяно­вым и другими почтенными лицами Осиновки и Чугуева. Сам он имел гордую осанку и носил художественную французскую заческу сороковых годов, оде­вался хорошо, и даже в его походке чувствовалось самоуважение. Как это странно, он знал меня, знал мою страсть к живописи; при встрече с ним я очень почтительно, сняв шапку, кланялся ему, мне нравился приятный тембр его голоса, которым он ласково и звучно отвечал мне всякий раз: „Здравст­вуй, Ильюша, душенька". И все-таки я пошел к Бунакову, у которого было пыльно, грязно и беспорядочно...»¹¹.

Иван Михайлович Бунаков был едва ли не самым прославленным живо­писцем Чугуева. Репин упоминает о трех представителях этой чугуевской династии живописцев — об отце Ивана Михайловича, Михаиле Павловиче, ко­торого попросту звали Бунаком-иконописцем, и дяде его, Иване Павловиче ¹². Вот что говорит о них Репин: «Михаил Павлович был еще суздальцем,— вели­колепно писал еще яичными красками на левкасе, а дядя, Иван Павлович Бунаков, учился в Москве, и в Осиновке, под Чугуевом, в церкви Рождества бо­городицы его „местные образа" — дивные создания. Мой учитель, Иван Михайло­вич Бунаков, был превосходный портретист, это был очень талантливый живопи­сец» ¹³. «Бунаковым исполнено множество портретов, большей частью писан­ных на картоне. Все они  были   очень похожи и тщательно писаны».

В другом письме Репин дает очень красочный портрет И. М. Бунакова: «Сам он был брюнет, немного выше среднего роста, с черными магнетическими глазами; и в общем он был очень похож на Л. Толстого, когда тот был лет сорока. За мольбертом сидел он необыкновенно красиво, прямо и стройно; рука его ходила уверенно бойко по муштабелю и точно трогала не удовлетворявшие его места. Он был необычайно одарен и писал со страстью. В тишине мастер­ской часто слышались его тихие охи-вздохи, если тонкая колонковая кисть делала киксы от сотрясения треножника мольберта» ¹⁴. В другом месте Репин дополняет эту характеристику новым штрихом: «Иван Михайлович в обще­стве своей жены Натальи Михайловны очень любил кутнуть при всяком удоб­ном и даже неудобном случае. Достаточно было заехать или зайти с базара кому-нибудь из знакомых, чтобы сейчас же появлялся на столе графинчик вод­ки со случайной закуской...» ¹⁵.

В этой литературной зарисовке Репина оба чугуевских художника 40 — 50-х годов встают перед нами как живые, но, к сожалению, до сих пор не бы­ло известно ни одного их произведения, поэтому нельзя было судить о том, что представляли собою в художественном отношении первые репинские учителя.

Только летом 1945 г. Институт истории искусств Академии наук СССР поставил перед собой задачу произвести обследование репинских мест Харьковщины с целью отыскания если не ранних детских работ самого Репина, на что было мало надежды, то хотя бы возможных произведений его учителей. Институт командировал в Чугуев В. Н. Москвинова, в течение трех месяцев изучавшего в городе и его окрестностях все улицы, дома и людей, так или ина­че связанных в прошлом с Репиным. В результате упорных и настойчивых по­исков ему удалось выявить и привезти в Москву материал, впервые бросаю­щий свет на ученические годы Репина.

Церковные работы репинских учителей — стенные росписи и иконостас­ные образа Осиновской церкви — погибли в 1940 г. В 1930-х годах погибли роспись Репина в Малиновской церкви и большой цикл работ в церкви в Ка­менке. Таким образом, из церковных работ Репина и его учителей не сохра­нилось почти ничего. Но даже если бы из них что-либо и уцелело, то они писались столь шаблонной манерой, что по ним трудно было бы разгадать ин­дивидуальные особенности каждого художника. Другое дело портреты, требую­щие по самому заданию индивидуального подхода. Несколькими портретами, писанными чугуевскими живописцами, мы сейчас располагаем, и они убеди­тельно свидетельствуют о незаурядном художестве и профессиональной гра­мотности чугуевских мастеров.

Вот двойной портрет майора Куприянова и его жены, писанный Шамано­вым ¹⁶. Обе поясные фигуры написаны рядом на одном холсте. Как большин­ство привезенных из Чугуева работ репинских учителей и их современников, портрет жестоко пострадал от неумелых, притом неоднократных промыва­ний и расчисток. Особенно пострадал портрет майора, лицо которого сильно смыто. Лицо жены также посмыто, хотя и в таком виде портрет свидетельст­вует о несомненном умении Шаманова схватить сходство и дать общую харак­теристику форм на полном свету.

И. М. Бунаков был головой выше Шаманова как художник. В 1936 г. я по­лучил из Швеции письмо от некоего коллекционера Хагелунда, спрашивав­шего у меня, не имею ли я сведений о русском художнике Бунакове, авторе двух детских портретов, фотографии с которых он мне прислал. Я ответил ему, что этот художник — чугуевский учитель Репина. Головки детей были отлично нарисованы и уверенно писаны. Если бы не подпись Бунакова, эти вещи можно было бы приписать  самому Зарянке.

Совершенно в том же стиле исполнен и женский портрет в овале, кото­рый В. Н. Москвинову удалось после долгих стараний найти в Харькове. Это портрет 3. Ф. Шаверневой. Парный с ним портрет ее мужа настолько постра­дал во время пожара и последующих попыток его восстановления, что его можно считать погибшим.

Основываясь на этих трех бунаковских портретах, можно будет в даль­нейшем, несомненно, установить некоторые другие, сохранившиеся до наших дней, до такой степени ясна индивидуальность автора. У Бунакова было Ре­пину чему поучиться. Недаром он вспоминает его с таким нежным чувством.

Кроме Шаманова и Бунакова, «были и другие живописцы, — вспоминает Репин: — Крайненко, также отставной солдат из Делового двора; Филипп Мяшин, еще носивший форму Чугуевского уланского полка, хороший колорист; он любил ярко раскрашивать „гвенты" (контурные рисунки) святых, не сме­шивая красок; Яков Логвинов, Иванников (этот был бездарен)».

«Но Рафаэлем Чугуева был Леонтий Иванович Персанов,— продолжает Репин.— Блондин, высокого роста, одетый в серый длинный редингот, Перса­нов казался еще выше и отделялся от всех, всех. Он был родом из Балаклеи. Выражение его лица было необыкновенно глубоко и серьезно... С Яковом Лог­виновым он дружил, повелевая. Однажды, когда они проходили в Осиновке над Донцом, мимо нашего дома, дьячок Лука и маменька упросили Персанова зайти к нам посмотреть на мои начинания. Я копировал большую гуашь анг­лийской работы: в тенистом зеленом парке башня замка отражалась в воде. Персанов добродушно смотрел на мои старания скопировать оригинал, потом подвел меня к окну над Донцом, за которым сейчас же начинался лес.— Вот видишь: вода и лес над водой, вот так  и надо рисовать — прямо с натуры»¹⁷.

Эти слова не могли не запасть в душу Репина-мальчика. Но не только они, а все, что писал этот необыкновенный художник, столь не похожий на других, производило на Репина неотразимое впечатление. Недаром он посвя­щает ему в своих воспоминаниях целую   главу.

Местный житель, А. Беклемишев, отец известного впоследствии скульп­тора, увез Персанова в Петербург, где он поступил в Академию художеств вольноприходящим учеником ¹⁸.

Уехав в Петербург, Персанов как в воду канул. О нем около пяти лет не было ни слуху, ни духу. Попав в Академию, Репин первым долгом стал рас­спрашивать у старых натурщиков, не помнят ли они Персанова. Его помни­ли: оказалось, что он психически заболел, прятался у сторожей в коридорах, ходил оборванный, голодный и наконец бежал из Академии и пешком про­шел 1500 верст до Чугуева. На другой же день он, по приходе туда, ушел за 50 верст в Балаклею, к матери, где совсем лишился рассудка и вскоре умер.

Репин описывает несколько небольших картин Персанова, которые произ­вели на него неотразимое впечатление своей особенной, чисто персановской чарующей живописью. Эту живопись он определяет, как интересные фантасти­ческие переливы глубоколиловых с бирюзовым тонов. Особенно он восхищал­ся портретами его хозяина и хозяйки — Нечитайловых, дивным натюрмортом «Груши» и еще более значительным профильным портретом Якова Логвинова. «Это было по колориту нечто высокохудожественное»,— говорит об этих вещах Репин ¹⁹.

Надо было так случиться, что как раз эти четыре чудесных произведения В. Н. Москвинову посчастливилось найти у одного из потомков Нечитайлова. Они, действительно, необычайны по своему живописному решению, обнаружи­вая у автора редчайший чисто колористический дар и изящество красочной кладки. Откуда все это у захолустного  самородка?

Как все Чугуевские произведения, эти портреты тоже сильно пострадали от мытья мылом, а, может быть, и еще более рискованными средствами. Осо­бенно досталось мужскому портрету, в левом нижнем углу которого все же еще видна подпись: «1857 год. Персанов».

Сравнительно хорошо сохранился парный женский портрет, представляю­щий по своим живописным качествам почти непонятное исключение во всей русской живописи 50-х годов, с которой он никак не связан. Надо было обла­дать особым чувством цветовой гармонии, чтобы взять так тонко отношение именно данной синей шали к ее цветистой искрасна-коричневой оторочке или этой последней к темному серо-сиреневому платью.

А с каким вкусом и сколь изысканно намечены кисти рук, вылепленные почти без рисунка, при помощи только  многоцветной прописки.

Еще интереснее портрет Якова Логвинова, взятый в профиль влево и силь­но слева же освещенный. Портрет мало пострадал от чистки, и по нему можно судить, каким огромным живописным дарованием был наделен Персанов. Не­смотря на глубокие тени, покрывающие почти всю голову, за исключением узкой полоски света, скользящей по лбу, носу, подбородку и части щеки, в живописи нет никакой черноты, тени  прозрачны и легки.

Глядя на этот прелестный профиль, понимаешь чувство восторга, охватив­шего Репина при воспоминании об этом давно запечатлевшемся чугуевском ше­девре, исполненном на небольшом картоне.

Четвертая вещь Персанова, столь поразившая Репина,— «Груши», написан­ные также на картоне овальной формы. К сожалению, она настолько смыта, что от груш остались только едва заметные следы, но и по ним можно судить, насколько должна была быть хороша эта работа.

На крошечном картончике написана еще одна, пятая вещица Персанова, привезенная в Москву,— портрет мальчика, стоящего в рост на берегу реки, со шляпой в правой руке и палкой в левой. Она еще больше, чем остальные три, выпадает из всех представлений о русской живописи середины XIX в., вызывая в памяти скорее произведения западноевропейских мастеров начала XIX в. Однако ни в позе изображенного, ни в трактовке пейзажа — воды, об­лаков, зелени — нет и намека на какое-либо копирование или подражание: это собственная, глубоко персональная инвенция и совершенно индивидуальное, чисто живописное решение. На обороте картончика — явно собственноручная надпись и подпись Персанова: «Сей патрет нарисован 19-ти лет. 1858 года. Л: П:». И сбоку: «Н: Н:» (не инициалы ли изображенного?).

Очень характерны, видимо, для Персанова облака, на фоне которых выде­ляется фигура юноши. Репин рассказывает, что Персанов до страсти любил природу и вечно писал какой-нибудь этюд с натуры, выискивая мотивы в окрестностях Чугуева.

В 1867 г. Репин приезжал из Петербурга в Чугуев. Зная, что самым близ­ким человеком к Персанову был некто Чурсин, человек образованный, со вку­сом, разбиравшийся в искусстве и даже слегка меценатствовавший, Репин тот­час по приезде направился к нему.

«Чурсин, разумеется, принял меня радушно,— пишет Репин.— Чуть не со слезами и в голосе и в глазах рассказал мне о Персанове все, что знал. В зак­лючение он показал мне маленькую картинку его работы. Мое глубокое впе­чатление от этой картинки не изгладилось и посейчас,— эта вещица захваты­вала зрителя целиком. И мы с Чурсиным стали вспоминать, как до переезда в Петербург естественно развивался талант Персанова. Однажды ночью, на­пример, он приготовил холст на мольберте и краски и ждал рассвета и хватал его на полотно, и все живописцы дивились потом силе света и колориту Персанова. Из Балаклеи он принес свои вкусы, в Чугуеве он развивал их: думал, болел; он не пропускал ни одного чарующего явления в природе. Все хотел он изобразить в ореоле природы, в сфере собственного миросозерцания. Его, уже двадцатипятилетнего, по-своему готового художника, вырвали из привыч­ной среды, перевезли на север в нашу немецкую Академию и там загубили этого талантливого простака. И сколько таких жертв! Совершенно никому не известных... Боюсь, что многим покажется выдумкой и этот мой правдивый рассказ» ²⁰.

Картину Персанова Репин описывает следующим образом: «Маленькая картинка Персанова — истинная жемчужинка в пейзажном искусстве. Вот что она представляла. По довольно широкому поемному лугу, осенью, в заморозки с инеем, садящимся гальванопластикой на каждую былинку и веточку, едут сани вдоль речки. Дорога тянется под крутым берегом с подымающимися вверх тропинками и проселочными дорожками. Все, то есть вся картинка, в об­щем колорите защитного цвета, тонко делит планы плоскостей воздушной перспективы; заканчивает все это простое местечко тончайшая филигранная работа искуснейшего художника — инея. Странно, чем больше я вглядывался в эту картинку особенной, своеобразной живописи, тем больше щемило мое сердце чувство бесконечной грусти. Куда-то тянулись неизъяснимые мечты о беспредельном, думы о неизведанном. Эту вещь забыть невозможно» ²¹.

Как знать, может быть, по точному репинскому описанию удастся еще когда-нибудь разыскать в Чугуеве и этот шедевр Персанова.

Персанов не был прямым учителем Репина, как И. М. Бунаков, но из вы­сказываний и воспоминаний Репина со всей очевидностью вытекает, что он-то и был его главным учителем и вдохновителем. Персанов был учеником Бунакова, поэтому Репин и поступил именно в его мастерскую, как он это сам признавал.

Персанов был по преимуществу живописцем. Рисунок его мало интере­совал. Вот как Репин характеризует его живопись: «В каждом этюде Перса­нова с особенным чувством и воображением был писан, в темных, трагических красках, фон. Темно-лиловые и синие глубины заставляли играть розово-оранжевые блестки по бирюзовым прозрачным массам. Самая суть этюда — тело натурщика — нисколько не интересовала художника: он трактовал его без любви и не без скуки, а потому оно, естественно, терялось на его фанта­стическом поле» ²².

Единственное письмо, присланное Персановым    его   закадычному    другу Логвинову, вскоре по приезде в Петербург, подтверждает репинскую харак­теристику. В Академии его больше всего изумило, до чего великолепно там рисуют. «Рисуют, как печать,— пишет он под впечатлением первых увиден­ных здесь рисунков,— рисуй Яша, это здесь самое главное, я совсем рисовать не умею...» ²³

Надо ли говорить, что рядом с «чугуевским Рафаэлем» вся остальная ху­дожественная братия города казалась Репину ничтожеством. Может быть, кое-что из работ Триказова, Крайненко, того же Якова Логвинова, Мяшина, Иванникова еще сохранилось в Чугуеве и его окрестностях, но можно заранее сказать, что все эти вещи, по заведенному у церковных живописцев обычаю, окажутся не подписными, почему мало надежды на возможность разобраться в хаосе художественного наследия родного репинского города.

Еще меньше надежды набрести на ранние работы Репина-мальчика и Ре­пина-подростка. Впрочем, одна из тех, что привезены из Чугуева, может быть с достаточной достоверностью приписана Репину-мальчику — портрет чугуевского городничего М. А. Тризны.

Внучка последнего, В. В. Енышерлова, рассказывает, что в их семье сохра­нилось предание, будто в детстве Репину очень импонировал бравый городни­чий в своей парадной офицерской форме, и он его не раз пытался нарисовать. Когда городничий умер, его родные вспомнили, как Репин ходил за ним следом в городском саду, и попросили его написать портрет умершего, но не в гро­бу, а как бы живым, что он и сделал. Вместе с мужем внучка обращалась в свое время к Репину в Пенаты с письмом, прося его, в случае приезда в Чугуев, подписать эту свою работу. Репин подтвердил свое авторство, но нашел неудобным подписывать столь беспомощное детское писание. Если бы удалось разыскать год и день смерти Тризны, этот малограмотный портретик, писан­ный, как и все ранние репинские вещи, на картонке, мог бы быть точно дати­рован. Работа, конечно, очень детская, но надо сказать, что и задача была не­легкой — написать с покойника живого человека, т. е., в сущности, все сделать от себя, по воображению.

Когда настоящая книга уже была набрана, автор этих строк получил из Финляндии от г. Колиандера, вместе с монографией последнего о Репине, се­рию фотографий с не известных до сих пор произведений Ильи Ефимовича, в том числе с двух его детских карандашных рисунков, датированных 1859 г. Оба они сделаны явно не с натуры, а с эстампов, что подтверждает слова са­мого Репина, сказанные им его первому учителю в рисовальной школе при Петербургской бирже, Рудольфу Жуковскому. Учитель, видимо, озадаченный отличным рисунком   провинциального юноши, обратился к нему с вопросом:

—  А вы где учились?

—  Я — в Чугуеве. Только рисую вот так, на бумаге, я в первый раз в жиз­-
ни. Мы там все больше иконы писали, образа;    рисовали  только  кон­
туры с эстампов²⁴.

Один рисунок изображает головку девушки в профиль, с распущенными волосами,  другой — детскую   головку. Они   правильно   построены и, видимо, хорошо передают оригиналы, свидетельствуя о значительной грамотности 14-летнего мальчика.

В семье Костенко сохранился портрет бабушки его последней владелицы, П. П. Костенко, писанный, по преданию, юным Репиным. Вещь весьма сла­бая, хотя по красочной кладке она напоминает портреты А. С. Бочаровой и матери художника, Т. С. Репиной, писанные в 1859 г. четырнадцатилетним Репиным²⁵. Если это, действительно, репинская работа, то она должна быть отнесена к еще более раннему времени.,

Выше было уже указано, какого мастерства достиг Репин в первые же годы пребывания в Академии. Подтверждением этого может служить вновь открытый альбомный рисунок «На сенокосе», исполненный Репиным как раз во время своего приезда в Чугуев в 1867 г., когда он навестил Чурсина.

К этому же году относится один из эскизов для композиции «Диоген», до сих пор остававшийся неизвестным. Самую картину художник в свое время сжег, оставшись ею недоволен.

Даже тех данных, которые удалось добыть в 1945 г. в Чугуеве, уже доста­точно, чтобы понять, насколько здесь на рубеже 50-х и 60-х годов XIX в. была подготовлена художественная среда, в которой мог воспитаться гений Репина.

Великие явления в искусстве не возникают сами собой, без подготовки. На пустом месте не могло совершиться и явление Репина. В Чугуеве он не ма­лому научился и уже многое видел ²⁶.

38

22

Перевоз по льду через Неву (Репин И.Е.)

• Галерея работ И.Репина
• Учителя Ильи Репина в Чугуеве
• Способности к скульптуре И.Репина
• Шедевры Репина