А.Н. КАРДОВСКИЙ
В МАСТЕРСКОЙ РЕПИНА
Вступив в 1892 г. в дореформенную Академию художеств, я в 1894 г. по новому уставу должен был быть переведен в мастерскую. Выбрал я мастерскую И. Е. Репина, в которой работал по лето 1896 г., когда с Игорем Грабарем уехал за границу.
В мастерской Репина нас было человек 30, а может быть и больше, так как в 1895 г. мы занимали два помещения, две мастерских на Литейном дворе Академии, те самые помещения, в которых потом, когда я стал профессором мастерской Высшего художественного училища, работали мои ученики (с лестницы налево) и я сам (с лестницы направо).
В числе учеников Репина, которые потом вышли в художники, проявившие свою индивидуальность, были: Ф. А. Малявин, К. А. Сомов, И. Я. Билибин, Д. А. Щербиновский, Н. П. Богданов-Бельский, А. В. Маковский, П. Е. Мясоедов. Одно время я был старостой мастерской, после Н. И. Гумалика. В обязанности старосты входило заботиться о том, чтобы были модели, выписывать им вознаграждения, сноситься по делам мастерской с канцелярией классов училища и с самим профессором — И. Е. Репиным.
В начале своей преподавательской деятельности в 1894 г. Репин очень интересовался мастерской, заходил часто на занятия, много поправлял работы учеников, устраивал беседы с учениками, причем с этой целью был повешен металлический ящик для писем, куда желающие опускали записочки с вопросами и темами для бесед. Эти записочки вынимались из ящика и обсуждались вместе с самим Репиным на беседах. Надо впрочем сказать, что беседы шли плохо, выступать стеснялись, и очень скоро эта затея была оставлена, беседы прекратились, а устраивались просто вечеринки с чаем и пивом, и то редко.
В это время Репин интересовался своей педагогической деятельностью, часто заходил в мастерскую, брал у кого-нибудь из учеников кисти и палитру и прописывал этюд. Помню, было так с работой Остроградского; Остроградский плохо рисовал, но был неплохой живописец. Позировала женская модель, спиной. Репину, видимо, понравилась живописная подготовка, сделанная Остроградским, но он не мог вытерпеть растрепанного и бесформенного его рисунка. И вот, взявши его кисти и палитру, он стал делать рисунок, строить форму, работая кистью по форме и при каждом движении кисти приговаривал: “Вот так надо, по форме, по форме, вот так, вот так! Всегда это было моим желанием и никогда я этого не умел”. Само собой разумеется, эти последние слова не были восприняты нами всерьез, потому что кто же из современных русских художников умел больше владеть формой, нежели Репин. Один раз Репин писал с нами вместе этюд с натурщицы.
Впоследствии его преподавательский пыл начал остывать, посещения мастерской становились все реже — но это было уже тогда, когда мастерская переехала в главное здание Академии художеств во вновь построенное помещение над так называемыми конкурентскими мастерскими. Я в это время был уже за границей. Но уже и до моего отъезда Репин стал довольно редко навещать своих “молодых друзей”, как он называл учеников мастерской, что вызвало однажды такой случай: после одного из длинных интервалов его посещений, когда Репин просматривал работы мастерской, один из учеников — забыл я его фамилию (он перешел в мастерскую из Московского училища живописи) — когда Репин, осмотрев его работы, стал уходить к другим, спросил вдруг: “Илья Ефимович, когда вы придете в следующий раз?”. Репин: “А что?” Ученик: “Да вот очень давно вы не были”. Репин был, конечно, очень сконфужен и что-то пробормотал невнятное.
Когда Репин бывал в духе, он не ограничивался — чрезвычайно поучительным и умелым — исправлением этюда, а умело подымал настроение учеников. Помню раз зимой он зашел к нам в мастерскую, вернувшись из поездки в свое именье, в Витебскую губернию, “Здравнево”. Вошел оживленный, бодрый. “Ну что вы тут сидите в четырех стенах! Я сейчас приехал из деревни. Какая красота! Белая лошадь на снегу кажется желтой. Все яркое, цветное”. Конечно, пошли восторги, расспросы, разговоры.
Отличительной чертой характера Репина была склонность увлекаться. Сегодня он кого-нибудь или что-нибудь превозносил, расхваливал, а завтра, наоборот, низвергал и бранил.
Был такой случай с одним учеником в нашей мастерской. По какому-то поводу Илья Ефимович произвел его в таланты, восхищался им, достал ему заказ, очень ответственный и выгодный, везде и всюду говорил о нем как о талантливом мастере. Но прошло немного времени, он стал отзываться о нем, как о бездарности.
Так и в жизненных обстоятельствах, увлекшись, он делал ошибки и ставил других в очень неловкое положение. Но надо сказать, что и в таких случаях его высказывания были всегда необыкновенно увлекательны и их форма талантлива, и надо при этом сказать, что, круто меняя свои мнения и отзывы, он был всегда вполне искренним.
Когда мы, ученики мастерской Репина, пришли поздравить его с каким-то художественным юбилеем, помню, толпой стояли у входной двери его казенной, академической квартиры (в главном здании Академии). Репин вышел к нам рассерженный, вероятно оттого, что мы оторвали его от работы, и на приветствие кого-то из нас, превозносившего его художественные заслуги и талант, в довольно грубой форме начал говорить, что никаких заслуг за ним нет, что все его успехи созданы только его бесконечной работой: “работал всю жизнь, — сказал он, — как вол”. Конечно не в этом только причина его художественных творческих успехов, не работой только созданы его гениальные произведения, но надо сказать, что при его необыкновенном таланте, уменье и мастерстве он действительно бесконечно много работал. Когда я был старостой мастерской Ильи Ефимовича и по делам мастерской приходил к нему, обыкновенно рано утром, я всегда заставал его за работой, несмотря на темноту зимних петербургских дней. Обыкновенно без пиджака, в фуфайке, какие носили дворники, он работал. А судя по бесконечному количеству альбомов, рисунков, этюдов, которые были выставлены в Москве и в Ленинграде уже теперь, в революционное время, можно судить, сколько работал этот талантливейший мастер. Не только в связи с картинами подготовлял он материал в рисунках, этюдах и т. д., но просто в жизни он рисовал, рисовал и рисовал, на конке, на улице, в гостях, на собраниях Академии.
В 1905 г. революционно настроенные ученики заперли мастерские и не дали Совету училища возможности произвести обычный обход и осмотр работ мастерских. Это происшествие дало случай проявиться характеру Репина. Мастерские были заперты среди дня, около часу или двух. На собрании Совета училища, состоявшемся тотчас же, Репин возмущался этим поступком учеников, называл его насилием и произволом и требовал примерного наказания для учеников, а А. И. Савинова, как главного зачинщика, руководившего движением, требовал исключить из списка учеников. Это было днем на собрании Совета училища, в канцелярии классов.
Вечером же состоялось собрание Совета. Собрания эти происходили, как всегда, в зале Совета, в первом этаже, а во втором этаже, как раз над ним, в тициановском зале происходил митинг, шум и голоса которого доносились до Совета Академии. На это собрание Совета как член Совета пришел В. А. Беклемишев и рассказал, что из Киева приехал ректор университета, по фамилии Гамалей, сообщивший, что студенты забрали решение многих университетских и студенческих дел в свои руки. Гамалей приветствовал такое положение, считая, что студентам такого рода дела ближе и более знакомы, нежели Совету университета. Немедленно взял слово Репин и произнес горячую речь в канцелярии классов в защиту инициативы студенчества. Днем он возмущался произволом и насилием, совершенными учениками, а вечером от этого же пришел в восторг, расточая похвалы по адресу студенческой молодежи, столь отзывчивой, пылкой и чуткой к происходящим необычайным событиям. Он сказал между прочим: “Мы все думаем, что это все “Ванечки”, а это уже Иваны Ивановичи”, а по адресу Савинова он сказал такие слова защиты, что мне, в мастерской которого работал Савинов, не было надобности произносить приготовленную мною речь в защиту Савинова.
Вот таков Репин. И в том и в другом случае он был вполне искренен, с одинаковым увлечением громя днем “насильников”, а вечером восхищаясь героизмом и чуткостью той же молодежи.