А. М. КОМАШКА

И. Е. в первые же месяцы моей работы у него в мастерской рекомендовал мне заниматься изучением человеческой фигуры в целом и ее частях. Для этого он мне ставил для рисунка человеческий скелет, анатомические гипсовые скульптуры (малого размера). Помню, я спросил у И. Е. совета, как приступить к нанесению на плоскость бумаги или холста всей фигуры. И этот урок я хорошо помню, он был, пожалуй, единственным, когда И. Е. сел на мое место и своею рукою показал, как бы он начал рисовать фигуру (стояла гипсовая модель). “Намечайте основные опорные точки, где начинается голова, откуда идут плечи, локти, заканчиваются кисти рук, ноги — поточнее, в масштабе”. И он коснулся карандашом, как паутиной, начертав построение, определив те точки, о которых говорил. В процессе моей работы И. Е. никогда не делал собственноручных поправок, только высказывал свои замечания. Если работа подвигалась успешно, он говорил: “Это у вас хорошо получается” — или: “Оставьте так, больше не трогайте”.

В мастерскую я всегда поднимался первым, и, когда И. Е. входил, я уже был за работой. Остановлюсь на этом моменте. В Харьковском училище мне до этого пришлось испытать то состояние, которое овладевает учащимся, когда в класс входит профессор. Может быть, психология коллектива так действует, но это состояние всегда было беспокойным, тревожным, вызывало нервное напряжение. После ухода педагога — всегда облегчение, будь его замечания положительными или отрицательными — все равно. А не то ли состояние потом повторяется у зрелых художников перед всякого рода жюри, художественными советами и проч.? Ничего подобного, даже отдаленно похожего, я не испытывал при появлении И. Е. во время моей работы. Это чувство создавалось отношением учителя к ученику.

Если я был свидетелем высшего проявления подлинно человеческого чутья, такта, то это, прежде всего, в отношениях И. Е. к своему ученику. И такое состояние — отсутствие всякой тревоги за образцы своего художества перед ним — вызывало другое чувство, — самой большой требовательности к себе. И. Е. подходил редко, но всегда был в курсе хода работ ученика. Сразу же он рекомендовал мне, параллельно со всеми занятиями, работать над эскизами. Хотя об этой основной репинской установке я выше уже упоминал, но здесь ее еще раз подчеркиваю. Если И. Е. неизменно знакомился с работой ученика с натуры после каждого сеанса (в его присутствии), то к композиционным пробам последнего он относился с каким-то захватывающим интересом, неизменно поощряя намечающуюся идею эскиза-картины (тогда у меня это были эскизы на темы жанровых сцен из жизни украинского села). Я видел, как И. Е. в такие моменты со всей страстью и пылом сам как бы приобщался к воплощению той жизни, которую затрагивал его ученик. Вот мое ученическое изображение ватаги “парубков” на улице села. И. Е. внимательно всматривается в эскиз и восклицает: “Как замечательно удалась вам пыль. Нет ничего труднее, как ее передавать. “Хмары” украинской пыли, какой восхитительный мотив! Но мне он, увы, никогда не удавался”.

Что касается моих работ с натуры, то тут чередовались натюрморты, интерьеры мастерской, всего нашего дома, пленер в саду, на взморье — летом, а зимою из окон — виды нашего парка. Прежде всего И. Е. поощрял меня работать над теми портретами с натуры, которые писал сам. Часто он говорил: “пользуйтесь доступной и богатой натурой — самим собой”, и я во множестве писал автопортреты: в запорожском костюме, с обнаженным торсом и т. д. (в мастерской был огромный зеркальный трельяж). Поощрительно относился И. Е. к моим экскурсиям в праздники и в воскресные дни по Куоккала для этюдов, зарисовок, он всегда с интересом относился к результатам моих походов.

И. Е. придерживался того мнения, что один день в неделю необходимо отдохнуть, поэтому по воскресеньям он никогда не работал. Среда — была приемным днем в Пенатах, тоже нерабочим. Мне И. Е. рекомендовал воскресные дни употреблять на поездки в Петроград для изучения музеев, посещения художественных выставок. Одновременно он разрешил мне изучать собрание подготовительных работ к своим большим картинам в эскизах, этюдах, акварелях, рисунках, которые были закрыты для всех, за исключением очень незначительного круга поклонников художника. (Этих работ Репин не обнародовал сознательно, сохраняя их для музея, который завещал основать после его смерти в Пенатах). Сокровищами русской живописи, ее гордостью являются творения Репина во всех художественных собраниях СССР, но какие изумительные произведения И. Е. еще не известны, еще не дошли до нас.