К.А. МОРОЗОВА

Мой муж, Николай Александрович Морозов, познакомился с Репиным месяца через три-четыре после своего выхода из Шлиссельбургской крепости. Он только что вернулся в Петербург, побывав в своем родном гнезде “Борок”, Ярославской губернии, где жили его мать, женатый брат и сестры.

Встреча произошла в доме известного историка и всеми уважаемого общественного деятеля Василия Ивановича Семевского, председателя негласного Шлиссельбургского комитета. Илья Ефимович был одним из членов этого кружка, имевшего целью оказание помощи тем из бывших шлиссельбургских узников, которые нуждались в единовременной или регулярной материальной поддержке. Денежный фонд Шлиссельбургского комитета составлялся из членских взносов, единичных пожертвований, сумм, вырученных от издания “Альбома Шлиссельбургских узников”, устройства концертов и тому подобных начинаний.

Николай Александрович сразу и навсегда покорил сердце Репина.

Узнав, что издатель “Донской речи” Н. Е. Парамонов выпускает маленькую книжку старых тюремных стихотворений Николая Александровича под заглавием “Из стен неволи” с предисловием П. Ф. Якубовича-Мельшина, Илья Ефимович со своей стороны сердечно откликнулся на это и нарисовал для обложки томика стихотворений молодую узницу с грустным взглядом, прижавшуюся лицом к железной решетке тюремного окна. На столе около нее стоит наполовину сгоревшая свеча, говоря без слов о молодой жизни, угасающей в неволе. Виньетка внизу изображает Шлиссельбургскую крепость с ее высокими стенами и бастионами, со всех сторон окруженную водой: крошечный клочок земли, отрезанный от всего живого мира.

Помимо этого, Илья Ефимович выразил желание написать портрет Николая Александровича, и тот приезжал к Репину на сеансы в Куоккале на его дачу Пенаты. Портрет был написан маслом и изображал Николая Александровича, сидящего за столом. Внешнее сходство было безусловное, но Репин остался недоволен своим произведением. Как можно было судить по его словам, он заранее составил себе представление о Николае Александровиче как о несчастном исстрадавшемся узнике, больше половины своей жизни прожившем в неволе. Между тем он видел перед собой необыкновенно жизнерадостного, подвижного человека, полного душевной молодости и ясности, по лицу которого никак нельзя было догадаться о всех перенесенных им испытаниях. Как слить художнику в одно целое уже живший в его воображении образ с реальным? Какими неуловимыми штрихами передать редкий пример душевной стойкости?

Илья Ефимович много раз хотел написать новый портрет Николая Александровича, но тот уже целиком погрузился в открывшуюся перед ним свободную кипучую жизнь и занялся изданием своих шлиссельбургских научных работ: специально ездить позировать в Пенаты ему было трудно. Все же в том же 1906 г. Илья Ефимович сделал еще и карандашный портрет Николая Александровича (помеченный им 1 ноября 1906 г.), бывший в 1921 г. на выставке в Нью-Йорке.

Когда мы вернулись в Петербург после нашей свадьбы, которая была устроена в деревне 7 января 1907 г., то сразу же получили от Репина открытку, изображавшую его картину “Какой простор!”. Репин писал: “Поздравляем! Поздравляем! Ждем с нетерпением “среды” с Вами. Искренно преданный Вам И. Репин”.

В ближайшую среду, 17 января, мы покатили в Пенаты. С этого времени начались наши частые посещения “пенатских сред”.

Уже с утра мы оживленно собирались в дорогу на далекий от нас Финляндский вокзал, чтобы попасть к 11-часовому поезду. Проехав часа полтора по железной дороге, высаживались на станции Куоккала. У вокзала уже стоял ряд бойких финских лошадок, запряженных в нетряские таратайки, и они быстро мчали по хорошей дороге, мимо многочисленных дач, притаившихся в сосновом бору, к морю, около которого находился дом Репиных. Пенаты представляли собой уютную двухэтажную дачу. Внизу находились жилые комнаты, наверху — мастерская Ильи Ефимовича. Дом был окружен большим садом с лужайками и разбросанными кое-где хозяйственными постройками.

С трех часов домик в Пенатах открывал свои гостеприимные двери.

В маленькой столовой, рядом с прихожей, был уже накрыт для чая стол с живописно разбросанными по нем цветами и листьями, менявшимися в зависимости от времени года. После чая все отправлялись наверх в мастерскую Ильи Ефимовича, где на мольберте стояла очередная картина — гвоздь данной среды. Редкие из гостей решались вслух высказывать свои мнения. Илья Ефимович с интересом вглядывался в лица гостей, стараясь прочесть на них впечатление, полученное от его картины. Так постепенно мы пересмотрели “17 октября 1905 года”, “Пушкина, читающего на лицейском экзамене свои стихи Державину” (картину, написанную к юбилею Лицея), “Черноморскую вольницу”, изображающую запорожцев, плывущих по Черному морю (каково было удивление, когда при вторичном просмотре одного из запорожцев в лодке не оказалось и Репин объявил, что он “утопил его”), и другие картины вместе с большим числом портретов знаменитых и незнаменитых людей.

В одну из сред Илья Ефимович показывал картину “Гоголь, сжигающий в камине второй том “Мертвых душ”, в другую — “Дуэль”, вариант картины, приобретенной на выставке в Венеции. Все находились под обаянием репинского таланта. Илья Ефимович поглаживал свою клиновидную бородку и, видя, что гости насмотрелись, приглашал всех на прогулку.

Гуляли смотря по настроению и по погоде. Иногда ходили только по обширному пенатскому саду, его прямым аллеям, идущим вдоль лужаек. Сбоку одной из аллей у забора возвышался незатейливый бельведер: лестница в несколько зигзагов с площадкой наверху, обнесенной баллюстрадой. С нее открывался приятный вид на ближайшие к Пенатам окрестности, и потому все любили на нее взбираться.

Но чаще всего шли к морю. Обычно, дойдя до него, кто-нибудь из гостей, с улыбкой смотря в сторону Репина, выразительно произносил вслух: “Какой простор”.

Море как будто соперничало с художником и каждый раз тоже показывало свои новые картины. То оно с пенистыми всплесками набегало на берег, покрываясь мелкими белыми барашками, то расстилалось могучей водной ширью или, как бывало зимой, удивляло своими неподвижными, застывшими берегами. Густо запорошенные снегом, они как бы сами приглашали пробежаться на лыжах по своей сливающейся с горизонтом глади. Часть гостей и особенно Николай Александрович охотно принимали это приглашение. На морском берегу все невольно притихали, и каждый предавался своим мыслям и мечтам...

К шести часам возвращались в Пенаты. В это время в большой столовой-гостиной подавался или, вернее, как на скатерти-самобранке, появлялся обед. В виде увертюры к нему заводился музыкальный ящичек, наигрывавший всевозможные веселые танцевальные мотивы. Это, по мнению хозяев, подымало настроение и служило для возбуждения аппетита. Начинались “пластические” танцы. Все гости, кто как умел и на что решался, улыбаясь, кружились, покачивались, делали грациозные и неграциозные па и жесты головой, руками, всем туловищем — одним словом, выражали веселье. Наталья Борисовна выхватывала белый платочек и, кокетливо помахивая им, плыла лебедью мимо Ильи Ефимовича, а он, подперев руки в боки, молодцевато притопывал. Особенно отличался Николай Александрович. У него выходило нечто вроде индейского танца. Он так забавно подпрыгивал и вертел руками над головой, что вызывал общее одобрение.

Уже много лет спустя Илья Ефимович вспоминал про пенатские среды и про танцы Николая Александровича, к которому он относился с необыкновенной, сердечной теплотой. “Про Пенаты можно сказать: все побывали тут, — писал он Чуковскому. — Одним из самых трогательных лиц был Морозов Н. А. Такой доброй, веселой молодости не было ни у кого. Только что отсидев Шлиссельбургскую крепость, он после 25 лет заточения вернулся в жизнь тем 20-летним юношей, каким был арестован. На наших глазах он начал продолжение своей молодой жизни: учился танцевать (принято было перед обедом) без всяких установленных па и фигур, — как движется корпус и как подхватят ноги. Так танцевали все, как в Сечи на Запорожье, хотя наш зал был гораздо меньше Запорожья”. [Журн. “Искусство” 1936, № 5, стр. 22. Из письма к К. И. Чуковскому от 19 августа 1923 г.]

По указанию хозяйки все рассаживались вокруг знаменитого “круглого стола”. Середина его свободно вращалась на окаймлявших ее никелированных крючках, так близко отстоящих друг от друга, что каждый из сидевших, взявшись за ручку, мог повернуть к себе любой край круга и положить на тарелку то, что ему нравилось. В самом центре стола возвышалась большая репа — символ репинского рода — вперемежку с какими-нибудь другими живописно расположенными овощами и фруктами. Вдоль всего вращающегося круга стояли закуски, блюда с пирогами, маленькие бочонки с капустой, огурцами и другие разнообразные яства, перемежаясь с бутылками портвейна, мадеры и других вин, носивших название “солнечной энергии”.

Этот остроумно изобретенный оригинальный стол был двухъярусный и открывал перед каждым гостем две внутренние полочки, на которых стояли чистые тарелки, так что каждый мог сам переменить себе тарелку и на место чистой поставить грязную. Целью этого стола было то, чтобы никто не подавал блюд и все гости оставались все время только в своей компании. Вообще девизом Пенатов был красовавшийся на стене маленькой столовой лозунг: “Равноправие и самопомощь”. Каждый гость должен был обслуживать сам себя и не помогать соседям, подвигая вертящийся круг, наливая в рюмку вино или передавая блюда. Провинившийся должен был произносить речь или спич, маленькую или большую, иногда просто “спичку”, смотря по провинности, и на любую угодную ему тему. Чем больше было провинившихся в нарушении пенатских уставов, тем обед выходил веселее, особенно когда попадали на новичков, впервые приехавших в Пенаты. Место каждого за столом было обозначено открыткой, снимком с картин самого Репина или других известных художников. В 1907 г. вегетарианство еще не вошло в обиход репинского дома, и в меню 17 января 1907 г. “исторического обеда”, данного в нашу честь, на открытке с изображением картины Нестерова “Два Лада”, обозначены: закуски, рассольник, осетрина с соусом a la russe, рагу, желе a lа Федоров и кофе.

Впоследствии Илья Ефимович и Наталья Борисовна перешли на строгое вегетарианство, имевшее два периода. В первом периоде этого вегетарианского увлечения подавался суп из сена, скошенного на пенатской лужайке. Правда, суп этот был приправлен морковью, картошкой и другими овощами. По мнению Натальи Борисовны, в России никогда не могло быть голода, так как сено для супа всегда должно было найтись. Во втором, крайнем периоде вегетарианского увлечения, в Пенатах подавалось все в сыром и холодном виде, и на пенатских средах на круглом столе появлялись пироги из репного теста с крупяной начинкой, маслины, сырой тертый сельдерей и тому подобные блюда...

Как много приятных сред провели мы в гостеприимных Пенатах! Сколько интересных людей повстречали там! Сколько интересных разговоров послушали! Писатели, художники, артисты, ученые, музыканты, скульпторы, журналисты и всякого рода общественные деятели — все стремились попасть в сказочный домик, к его знаменитому хозяину. Встречали мы там Леонида Андреева, Скитальца, Григория Петрова, Гинцбурга, Бродского, Чуковского, Яворскую с мужем Барятинским, профессора истории искусств Саккетти, дочь известного революционера Крапоткина — Сашу Крапоткину и целый ряд других лиц. Бывал там и писатель С. Н. Сергеев-Ценский, недавно рассказавший о встречах с нами в Пенатах и о разговоре своем с Николаем Александровичем по поводу его 25-летнего заключения в Шлиссельбургской крепости. [С. Сергеев-Ценский. Мое знакомство с И. Е. Репиным. — “Октябрь” 1946, № 1 — 2, стр. 125.]

Собрание русских, польских и чешских музыкантов.

14

Арест пропагандиста.

• Творчество художника Ильи Репина в фотографиях
• Различные рисунки Ильи Репина
• Петербург накануне приезда Репина
• Не актуальный для слепых Репин