Ценитель музыки
МУЗЫКА В ЖИЗНИ РЕПИНА
Из воспоминаний и рассказов о жизни русских художников нам известна огромная любовь большинства из них к музыке, известно какое значительное место она занимала в их жизни, досугах и даже в творчестве. Многие из русских художников были очень тонкими ценителями музыки.
Увлечение музыкой было особенно типичным для быта русских художников второй половины прошлого столетия, в период высокого развития и распространения русской музыкальной культуры, — достаточно вспомнить Мясоедова, Ярошенко, К. Маковского, Дубовского, Врубеля, Серова с их любовью к музицированию в ансамбле с товарищами-художниками, их встречи с композиторами, посещение оперы, концертов, музыкальных спектаклей и репетиций.
Но среди плеяды этих художников выделяется Илья Ефимович Репин не только своей яркой музыкальной впечатлительностью, но и своей восторженной влюбленностью в искусство звуков и своим постоянным влечением к нему. Репин сам признавался: “Я всегда любил музыку. Если мне подолгу не приходилось слушать ее, я тосковал”. [“Беседа с И. Е. Репиным. (По телефону от нашего петербургского корреспондента)”. — “Русское слово” 1913, № 14, от 17 января.] Музыка была вдохновительницей Репина, она возбуждала его творческую фантазию, рождала художественные образы; с нею связывался у него творческий процесс, а иногда даже окружающий мир, природу ощущал он через посредство музыкальных образов.
Глубокий и серьезный интерес к музыке и ее творцам помог Репину выйти за пределы обычного меломанства: художник был чутким и образованным любителем музыки, горячим почитателем и убежденным поборником русской национальной музыкальной школы, и особенно “Могучей кучки”, интересы которой были полным выражением его собственных идейно-художественных устремлений.
Из высказываний, воспоминаний и переписки Репина нами собран и обобщен материал, освещающий роль и значение музыки в его жизни и творчестве.
* * *
“О, музыка! Она всегда проникала меня до костей”... Эти слова сказал Илья Ефимович уже стариком, вспоминая одно из самых волнующих и дорогих впечатлений своей жизни, один из наиболее ранних восторгов своей детской души.
Первое детское впечатление от музыки было ошеломляющим. Репин помнил, как от звуков струнного оркестра, заигравшего на празднике, у него потемнело в глазах, и ему стало казаться, что наступает “кончина мира”. Он не мог понять, почему все радуются и спокойны, почему не плачут; испуганная, как и он, музыкой, рыдающая девочка была в тот миг для него единственно близким в его страшном переживании существом и, как ему казалось, понимала эту музыку за всех. Когда мальчик, овладев своим сознанием, начал привыкать к звукам оркестра, ему уже стала нравиться эта “зажигающая пропасть”. Это пленительное, тогда еще не осознанное ощущение музыки осталось у Репина на всю жизнь.
Другое впечатление было связано с приездом в Чугуев оркестра полковых трубачей: “Одна из первых минут восхищения случилась со мною еще в раннем детстве на Осиновской улице. Наша улица вдруг вся преобразилась: и хаты, и лес за Донцом, и все люди, и мальчишки, бежавшие быстро на нашу улицу, все как будто осветилось ярче. Далеко, в конце улицы, сквозь пыль, поднятую высоко, заблестели медные трубы полковых трубачей, на белых лошадях; в одну ленту колыхались солдаты над лошадьми, а над ними сверху трепетали, как птички, над целым полком в воздухе султанчики пик. Все слышнее доносился лязг сабель, храп и особенно яркое ржанье коней. Все ближе и яснее блестели сбруи и запенившиеся рогатые удила сквозь пыль снизу. И вдруг все это как будто разом подпрыгнуло вверх всей улицы и покатилось по всему небу: грянули звучно трубы! Радостью понеслись эти звуки по Донцу, за Малиновский лес и отразились во всех садах Пристена. Веселье понеслось широкою волною, и даже за Гридину гору — до города; хотелось скакать, кричать, смеяться и плакать, безумно катаясь по дороге...”. [И. Репин. Мои восторги. — “Далекое близкое”. М. изд. “Искусство”, 1944, стр. 441.]
Здесь даже трудно сказать, где кончается зрительное, где начинается музыкальное потрясение души ребенка, — оба слились, — восхищение живописной картиной движущейся нарядной конницы преломилось сквозь ее музыкально-ритмическое ощущение.
Восторженность в восприятии мира, природы, красоты человеческого лица, цвета, линий была наиболее ярким проявлением натуры Репина: он всегда был влюблен в жизнь в ее бесконечно разнообразных проявлениях, и эта влюбленность неизменно вызывала бурную, яркую реакцию его чувств. Особенно красота природы — она всегда эмоционально заражала художника и часто рождала потребность излияния в звуках, в пении. “Какое блаженство плыть на парусе! Мы невольно запели”, — пишет Репин о своем путешествии по Волге. Очень образный портрет Репина, отдававшегося наслаждению греблей и пением, дает В. А. Чаговец в описании совместной с Репиным и Н. И. Мурашко поездки по Днепру к Жукову острову:
“Тяжелые неуклюжие весла взлетали, как крылья, в сильных руках Репина. Упрямые пряди кудрявых волос то вились, то падали на глаза. Челн прыгал на волнах, и сама собой рождалась песня: “До долу верби гне високi” — и гимн Днепру витал над широкой полноводной рекой”. [В. А. Чаговец — старейший украинский журналист и искусствовед, живущий в Киеве.]
По словам В. А. Чаговца, поющий Репин, вдохновленный красотой весенней природы, был прекрасен, — тогда была чудесная теплая весна, цвели сады, пели соловьи, Днепр широко и величественно разлился.
О некоторых из этих переживаний Репин рассказал в своих воспоминаниях, которые так и назвал: “Мои восторги”. Эти замечательные страницы, преисполненные поэзии и чувства, можно назвать стихотворениями в прозе. Шла ли по саду в теплый душистый майский день она, освещенная рефлексами солнца, был ли это неистовый ливень на Волге, была ли это черта характера или оттенок кожи его натурщика — бурлака Панина, — все это доводило его, по его собственным признаниям, до “пламенения”, до “безшабашного счастья”, до упоения, до восторженных слез. Он плакал перед картинами Эдельфельда и Брюллова, плакал, слушая песни или бетховенскую сонату. И эту остроту своего ощущения, своего переживания, это состояние взволнованности до слез Репин называл счастьем. Брат художника Василий разучивал сонату Бетховена и подолгу играл ее. [Соната Бетховена оп. 27, № 2 — cis-moll (“Quasi una fantasia”).] Репин пишет: “повторения, особенно прелюдии, меня трогали до слез... Какое это было счастье!”.
Музыка почти всегда повергала его в это состояние восторженного экстаза, чаровала его. Еще совсем мальчик, не знающий жизни, Репин смело вверяется неизвестному подрядчику Никулину, пригласившему его на живописные работы, тайком от родных уезжает с ним той же ночью в чужую сторону под влиянием неотразимого обаяния артистического облика Никулина и его музыкального таланта: “Когда его певучая скрипка слилась с его баритоном, наши сердечные струны затрепетали, поглощенные его музыкальным чувством; мы быстро растрогались до слез и готовы были ехать с ним хоть на край света”. [И. Репин. Далекое близкое, стр. 71.]
Я. Д. Минченков рассказывает об одном очень характерном эпизоде: ему довелось быть свидетелем впечатления, которое произвело на Репина пение замечательного русского певца Ершова на вечере у художника Дубовского. Ершов исполнял арию Садко “Гой вы, гости” из оперы Римского-Корсакова “Садко”. Может быть, к чисто музыкальному впечатлению от яркого исполнения Ершова, который обладал большим даром интерпретации и темпераментом, примешалось еще и другое: пение Ершова могло вызвать в памяти Репина ассоциацию с образом его собственной картины “Садко”, — и художник неудержимо бросился в объятия артиста. “Какой восторг, какое сияющее лицо было у Репина! Он был прекрасен в эти минуты и казался выше всех в этой зале”, — пишет Минченков. [Я. Минченков. Воспоминания о передвижниках. М., изд. “Искусство”, 1940, стр. 151.]
Желанна была художнику музыка в периоды его сердечных увлечений, но часто он страшился ее власти над собой. Репин сам признается в этом в письмах к художнице Е. Н. Званцевой, чувство художника к которой было отмечено большой силой и продолжительностью. Мучимый сомнениями, томимый догадками, страдающий от неразделенности своего чувства, Репин боялся идти в концерт, потому что там будет музыка, которая будет жестоко истязать его, которая обострит его переживания и сделает их невыносимыми: “Музыки я боялся, боялся очень повредить себе”. Он знал, что будет еще больше “мучиться и страдать при звуках, трогающих за сердце”. “Я благоразумно сделал, — пишет он Званцевой, — что остался дома и не подверг себя такому жестокому истязанию”. [Письмо к Е. Н. Званцевой от 12 декабря 1888 г. — Не опубликовано. Все приводимые в статье отрывки цитированы по автографам, хранящимся в Третьяковской галерее.]
Уставши от дум и тоски, влюбленный художник ищет поддержки в музыке, и звуки виолончели, которые еще так недавно “разбудоражили его совесть”, — теперь помогают найти желанный покой: “прозвучала неотразимо сладко небесная виолончель, и мне стало легче”. [Письмо к Е. Н. Званцевой от 24 апреля 1889 г.]
В воспоминаниях “Мои восторги” Илья Ефимович описывает свои впечатления от посмертной выставки картин художника Флавицкого. Особенно потряс его эскиз картины “Голгофа”. Влекомый желанием самому разработать эту тему, Репин натянул холст и стал искать в своем воображении живую драматическую сцену для “Голгофы”. Невольно стал он напевать арию Бертрама из оперы “Роберт-диавол”: “Восстаньте все мертвые из гробов”. Вспоминая эту сцену в оперном театре, художник настолько отдался власти своего воображения, что сам себя увидел среди толпы у подножья Голгофы: “С ними, в этой темной страшной трагедии, я потерялся до самозабвения... все внутри у меня рвалось... Как музыки, хотелось рыданий...”. [И. Репин. Далекое близкое, стр. 444.] Потрясенному образами своего вдохновения, доведенному до состояния экстаза художнику снова не хватало звуков: только музыка могла бы передать всю силу и остроту его переживаний.
Этот “восторг”, этот трепет, приводящий к душевному потрясению, почти неизменно сопутствовал впечатлениям от музыки и вызывал у художника экстаз творческий: оба переживания словно сливались в одно стихийное чувство, которое рождало художественное произведение, находило в нем свое материальное воплощение.
Многие известные картины Репина создавались именно таким образом; так, картина “Иван Грозный и сын его Иван” была начата под непосредственным влиянием программной симфонии Римского-Корсакова “Антар”. Эту симфонию Репин слушал в одном из московских концертов; на него неотразимое впечатление произвела вторая часть симфонии, озаглавленная “Месть”, как своим психологическим содержанием, так и эмоциональной выразительностью музыкальных образов, колоритом оркестрового звучания, и художнику неудержимо захотелось воплотить все эти настроения, вызванные музыкой, в живописных образах: “Как-то в Москве, в 1881 г., в один из вечеров я слышал новую вещь Римского-Корсакова “Месть”. Она произвела на меня неотразимое впечатление. Эти звуки завладели мною, и я подумал, нельзя ли воплотить в живописи то настроение, которое создавалось у меня под влиянием этой музыки. Я вспомнил о царе Иване”. [“Беседа с И. Е. Репиным. (По телефону от нашего петербургского корреспондента)”. — “Русское слово” 1913, № 14, от 17 января.]
Музыка помогла Репину и в создании дипломной картины “Воскрешение дочери Иаира”. Классический сюжет этой картины, трактовка его в плане академических традиций уже тогда были не по душе Репину, и он готов был даже отказаться от участия в конкурсе, не находя в себе интереса к этой работе. Неожиданное разрешение плана картины, подсказанное вызванными из детства воспоминаниями о смерти девочки-сестры, вдохновляет художника и начинает увлекать. “К вечеру картина моя уже была так впечатлительна, что у меня самого проходила какая-то дрожь по спине...” Над этим холстом Репин провел много часов в поисках нужных для картины тональных отношений; общее впечатление от этих отношений художник называл музыкальным и очень боялся из него выйти. И вот именно тогда Репин просил своего брата играть ему сонату Бетховена: “Эта музыка опять переносила меня к моему холсту. До бесконечности я наслаждался этими звуками. Еще, еще...”. [И. Репин. Далекое близкое, стр. 446. — Речь идет о сонате Бетховена оп. 27, № 2 (“Quasi una fantasia”).] Или просил своего брата играть ему целыми часами на флейте, — по выражению Репина, флейта была в полной гармонии с композицией и колоритом его картины. [Там же, стр. 446.]
* * *
Репин настолько остро чувствовал музыку, что зрительные, живописные представления часто облекались у него в музыкальные образы, и наоборот, образы музыкальные в сознании художника перевоплощались в чисто живописные.
Живописную манеру Рембрандта, свет в его картинах Репин ощущал как музыку: “Рембрандт обожал свет. С особым счастьем купался он в прозрачных тенях своего воздуха, который неразлучен с ним всегда, как дивная музыка оркестра, его дрожащих и двигающихся во всех глубинах согласованных звуков”. [Там же, стр. 341.]
О своем восприятии света в живописи, как музыки (или игры оркестра, как звучащего света) Репин рассказывал Б. В. Асафьеву: инструментальные тембры, колорит звучания фортепиано и особенно тонкая педализация неизменно рождали в нем световые ощущения.
Говоря о колорите и тоне в живописи, Репин отмечает высокий тон в живописной манере художника В. А. Серова (этюд Серова с головы Репина) и сравнивает его со звуками скрипки Сарасате: “Там высокий тон, там скрипка Сарасате”. [И. Репин. Далекое близкое, стр. 341.]
Придавая огромное значение колориту в живописи и подчеркивая, что колорит должен выражать настроение картины, ее душу, Репин добавляет, что колорит картины должен расположить зрителя, как располагает аккорд музыки.
Даже восприятие натуры у Репина порой было чисто музыкальное: натуру он видел, осознавал в ее ритмически-последовательном становлении. Зарисовывая в альбом группу крестьянских девочек на берегу Волги, Репин ощущал и творил, как мог ощущать и творить композитор, создающий из движения тем, форм, нюансов сложное полифоническое произведение: ... “я с дрожью удовольствия стал бегать карандашом по листку альбома, ловя характеры, формовки, движения маленьких фигурок, так прелестно сплетавшихся в полевой букет”. [Там же, стр. 240.]
Поразительные страницы можно найти у Репина в его письмах и воспоминаниях, где он обнажает именно эту способность своей тонкой музыкальной натуры. Она наиболее ярко проявлялась у Репина при созерцании живой природы, когда художник сливался с ней своей чуткой душой. Слушая на реке звуки флейты, Репин восклицает: “как гармонически-бесподобно шли звуки флейты к широким водным и пустынным пространствам” [Там же, стр. 226.], т. е. колорит музыкальный сливался в его ощущении с колоритом природы.
Пейзажи Волги, ее унылые берега, ее водные дали рождали у художника музыкальные ассоциации: характер очертания берегов Волги вызывает в сознании художника запев “Камаринской” Глинки! (“Характер берегов Волги на российском размахе ее протяжений дает образы для всех мотивов “Камаринской”). Репин сравнивает своеобразие береговых линий реки с разработкой мотивов “Камаринской” в оркестре: “После бесконечных плавных и заунывных линий запева вдруг выскочит дерзкий уступ с какою-нибудь корявой растительностью, разобьет тягучесть неволи свободным скачком и опять тягота без конца...”. [Там же, стр. 231.] Эти ассоциации и образы говорят о необычайной внутренней музыкальности художника, о редком ассонансе музыкального и художественного восприятия.
1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8
 Пахарь Лев Николаевич Толстой на пашне (Репин И.Е.) |  Общий вид Чугуева (Конец XIX в) |  Музей-усадьба Репина Пенаты |