Различные моменты из моих встреч с Репиным
НЕКОТОРЫЕ ЭПИЗОДЫ ИЗ МОИХ ВСТРЕЧ С РЕПИНЫМ
[Воспоминания написаны по просьбе редакции “Художественного Наследства” художником, профессором М. Ф. Шемякиным (1878 — 1944). По окончании Московского университета он поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, которое окончил по мастерской В. А. Серова. Учился также в Мюнхене, в школе Антона Ашбе. В последние годы был профессором Московского художественного института. Член Общества передвижных выставок.]
Я был поражен, увидев Репина (в 1907 г. на собраниях, в дни открытия Передвижной выставки в Москве), знаменитого Репина, таким обыкновенным, малозаметным, простым человеком, в сером пиджачке, с серыми, пышными волосами, жидкой серой бородкой на белом отложном воротничке.
Все индивидуальные черты Репина выступали только при близком общении с ним. И внешне малозаметный, миниатюрный Репин мог неожиданно вырастать во всю свою духовную репинскую величину и становиться центром внимания окружающих, поражая своим умом, своей образной речью и обаятельной манерой держаться. Характерны были для Репина моментальные переходы от тихого состояния к восторженным и бурным порывам, а, иногда, даже к нескрываемому негодованию. И все это было у него до крайности искрение, так как рождалось сильными переживаниями и необычайной, не знающей границ, страстностью.
Иногда Репин мог быстро менять свое мнение. Глядя на какое-нибудь вычурное произведение, он возмущался: “Зачем это? Зачем? Это сумасшествие!” И вдруг, совершенно неожиданно: “Нет, нет, я беру слова обратно, глаза живые, живые, нет, нет, хорошо, хорошо, замечательно”.
Репин всегда очень ревниво относился к своему детищу — Товариществу передвижных выставок и честно держал знамя этого Товарищества. Его чрезвычайно волновало и заставляло страдать, когда некоторые передвижники стали одновременно выставлять свои работы на двух выставках: на Передвижной и на модной тогда выставке “Союза русских художников”, и часто несли на эту последнюю лучшие свои произведения.
Я вспоминаю один эпизод, когда я впервые увидел Репина негодующим и беспощадным. Это произошло на одном годичном собрании передвижников в присутствии всех членов Товарищества.
Перед самым началом заседания Репин вдруг вскочил с кресла и громко, в самой резкой форме, обратился к сидящему напротив него за столом художнику Жуковскому: “И вам не стыдно, Станислав Юлианович, — почти вскрикнул Репин, — что вы лучшие свои работы несете на выставку Союза, а похуже даете на Передвижную? И долго это будет продолжаться? Это нехорошо, это невозможно, это невозможно”...
Жуковский побледнел, встал, резко повернулся на месте и, не сказав ни слова, вышел из зала.
Репин, изнемогающий от переживаний, опустился в кресло и, схватив меня за руку (я сидел рядом с ним), как бы ища помощи, прошептал: “Что я наделал?” Он имел при этом такой жалкий вид, что мне стало страшно за него.
Все мы, присутствующие, были поражены, так как отлично знали, как хорошо относился всегда Репин к Жуковскому (впоследствии друзьям-художникам стоило большого труда примирить их).
Репин молча просидел до конца заседания, видимо, через силу. В первом часу ночи стали расходиться. Репин вышел первым. Я просил его разрешить мне проводить его до гостиницы “Княжий двор” у храма Христа, где он остановился в этот приезд в Москву.
Помню его небольшую фигуру, в черной крылатке, в большом зимнем картузе с наушниками, когда мы выходили из дома Училища живописи, ваяния и зодчества, на Мясницкой, против Почтамта, где происходило собрание. Мы сели с Репиным в тесные санки московского извозчика и молча ехали в светлую, морозную московскую ночь.
Я был счастлив, что оказываю услугу Репину, и потому как-то особенно чувствовал красоту этой московской зимней ночи.
На другой день утром, когда я пришел на открывшуюся Передвижную выставку в Историческом музее, то швейцар у входа на выставку передал мне письмо-пакет от Репина и сказал мне, что Илья Ефимович рано утром уехал в Петербург. Мне было очень грустно, мне хотелось опять видеть Репина спокойного и здорового. Но я был страшно обрадован этим письмом от Репина ко мне, тогда начинающему художнику, и решил вскрыть его дома, наедине с самим собой, чувствуя, что содержание его особенное.
В пакете были снимок с картины Репина “Пушкин на экзамене в лицее” с надписью, как нельзя более характеризующей Репина, горячего, неровного, экзальтированного, увлекающегося, но всегда правдивого и часто недовольного собой. Надпись кончалась неожиданно самобичующими словами: “от неисправимого скифа степей Украины Ильи Репина”.
Когда за несколько дней до открытия Передвижной выставки была привезена в Москву картина Репина “Пушкин на экзамене в лицее” и ее большое полотно было разложено на полу первого зала выставки, то можно было видеть, как Репин, стоя на одном колене, отдирал листы газетной бумаги, которой была сплошь покрыта эта еще непросохшая картина, свернутая при перевозке в ролик.
Но вот картина вставлена в раму; повешена. Репин ее прорабатывает с большим увлечением. Он буквально бегает по залу музея с палитрой и кистями в руках, бегает с легкостью балерины в свои почти 70 лет.
Казалось, он режиссирует персонажами своей многофигурной композиции, как живыми людьми, заставляя их подчиняться своей кисти. Мне тогда вспомнился Станиславский, режиссирующий репетицией “Ревизора” в Московском Художественном театре, куда незадолго до открытия этой выставки мы все, члены Товарищества, были приглашены во главе с Репиным.
Вспоминаю еще эпизод, как мы, молодые и старые художники, с интересом рассматриваем новую картину Репина “17-е октября”, оценивая ее выразительность, портретность типов, в которых мы узнаем наших знакомых: студентов, профессоров, курсисток, гимназистов, и волнуемся за эту картину, так правдиво передающую народное волнение.
Открываются высокие двери старого здания (на Волхонке) и выходит наряд полиции во главе с толстым околодочным надзирателем, с бабьим рябым лицом и заплывшими свиными глазками, в серой светлой шинели. Он отдает приказ огромным черным городовым, с медными бляхами на лбу, остаться у дверей, а сам подходит вплотную к нам, с видом хозяина положения, и грозно произносит, обращаясь ко всем: “Который здесь Репин?” Маленький Репин в сером пиджаке, сложив скромно руки, вежливо подходит к нему: “Ваша фамилия?” — допрашивает околодочный. “Репин, а ваша?” — “Кашин”, — несколько озадаченный, но с апломбом, отвечает околодочный с явным сознанием своего превосходства.
Мы едва сдерживаемся, чтобы не рассмеяться.
Вспоминается еще один вечер в Московском обществе любителей художеств в годовщину смерти Серова. Репин и Шаляпин присутствуют на этом вечере. Невероятный контраст — огромного, развязного красавца Шаляпина и маленького, тихого Репина — приковывает внимание всех гостей. Беседуя с Репиным, Шаляпин не спускает с него глаз, с глубоким уважением задает ему вопрос за вопросом. Идет оживленный, необычайно интересный разговор. Шаляпин спрашивает Репина: “Как вы, Илья Ефимович, понимаете реализм в искусстве?” “Реализм различно понимается в каждую эпоху”, — почти не задумываясь, отвечает ему Репин. Я тут же записал эти замечательные слова.
Вспоминая Серова, Репин сказал: “Я не знал юноши красивее Серова в молодости”. И он сравнивал черты его лица с классической скульптурой.
Я тогда вспомнил Серова в гробу и почувствовал верность этого сравнения. Гениальный ученик Репина, Серов любил говорить нам, своим ученикам: “А все-таки лучше Репина не нарисуете”, и шутливо прибавлял: “Только один Репин имеет право и расписываться через весь угол картины”.
В 1913 г. Репин был у меня в гостях, в квартире моего тестя, профессора консерватории, Ивана Войтеховича Гржимали. Тогда собрались у меня многие из передвижников: Дубовской, Волков, Бялыницкий-Бируля, Богданов-Бельский и др.
Между чаем и ужином я угощал гостей музыкой. Исполняли “Трио Чайковского” — И. В. Гржимали, А. А. Брандуков и А. Н. Корещенко. Репин слушал музыку с огромным вниманием, не шевельнувшись, в напряженной позе, заложив одну руку за жилет, другую положив на колено.
Трио окончено. Репин взволнованно подходит к музыкантам и говорит, что такого исполнения он никогда не слыхал. Последовал оживленный разговор о Чайковском, о Направнике, о Листе, о Вагнере.
За ужином Репин говорил о молодых русских художниках, говорил, что новое русское искусство замечательно и что оно покорит Запад. Он говорил о темпераменте русского художника.
В те годы Репин был вегетарьянцем, и потому к ужину были приготовлены для него специальные блюда. Репину особенно понравился искусно приготовленный нашими хозяйками ягодный мус из манной крупы, он восторженно хвалил его и даже записал рецепт его приготовления в свою записную книжку.
В конце вечера я попросил Илью Ефимовича в свою маленькую комнатку-мастерскую, где сидели притаившись два моих маленьких сына. Они были очень смущены, когда незнакомый им человек неожиданно вошел в комнату, но Репин так ласково их погладил по головке, что они сразу стали ему что-то рассказывать, перебивая друг друга, как старому знакомому.
Репин любил вспоминать П. П. Чистякова, и когда я показал ему рисунки, сделанные мной в школе Антона Ашбе, в Мюнхене, он, зная метод рисунка Ашбе, стал говорить о Чистякове, находя в моих набросках много общего с работой над рисунком у Чистякова.
Вспоминаю я посещение вместе с Репиным музея Щукина. Мы в зале Пикассо. Репин окинул взглядом стены: “Нет, нет, уйдемте скорей отсюда, — тащит меня Репин, — это гробы, это гробы!.. Это ужасно, это ужасно!”
Последние годы своего существования Передвижные выставки устраивались в Москве в самых различных помещениях. Однажды, перед открытием одной из очередных выставок, помещавшейся в доме на Тверском бульваре со странной архитектурой в стиле “модерн”, с низкими полутемными комнатами, Репин зашел осмотреть залы. Он был возмущен таким помещением для выставки и, выражая свое неудовольствие, страшно сердился: “Вот уж верна русская поговорка: “от сумы, да от тюрьмы не отказывайся”.
Передвижные выставки перестали функционировать, не дожив одного года до своего 50-летнего юбилея. Репин не приезжал уже в Москву, и я больше его не видел.