Ф.Ф. БУХГОЛЬЦ
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ИЛЬЕ ЕФИМОВИЧЕ РЕПИНЕ
Жизнь и творческая деятельность Ильи Ефимовича Репина в высшей степени интересны и знаменательны, а потому каждый маленький вклад в характеристику их может оказаться ценным.
Воспоминания мои об Илье Ефимовиче относятся к тому времени, когда я познакомился с этим крупнейшим художником, бывал часто в его обществе, слушал его беседы, знакомился с взглядами его на искусство и имел возможность видеть, как работает этот великий мастер.
При поступлении моем в 1878 г. в Академию художеств я впервые увидел его “Воскрешение дочери Иаира”, программу, за которую по конкурсу Академия присудила ему большую золотую медаль и заграничное пенсионерство. Говорили, что сюжет картины был не по душе Илье Ефимовичу и, несмотря на то, что конкурсный эскиз был утвержден Советом Академии, он хотел отказаться писать картину; будто бы он уехал даже надолго из Петербурга и только благодаря какому-то неожиданному случаю вернулся за три месяца до исхода срока конкурса, получил разрешение Совета изменить первоначальную композицию эскиза, что по уставу не допускалось, и в два месяца создал эту великолепную по настроению, своеобразию освещения, красок, колорита и невероятной блестящей техники картину.
После заграничного пенсионерства Илья Ефимович поселился в Москве — ежегодно появлялись на Передвижных выставках его замечательные картины, немало волновавшие молодежь к великому негодованию престарелых классиков-профессоров. Картину “Бурлаки” (которую профессора называли “коллекция обезьян”) старались сделать недоступной для учащихся.
Однако мне удалось ее видеть и даже скопировать одну фигуру молодого бурлака. Яркость и сила красок в этой картине были изумительны, и мне, по мнению товарищей, удалось близко подойти к оригиналу. Копию эту я тщательно берег, и она сохранила первоначальную свежесть, которая, к сожалению, в оригинале, вероятно, от частых перевозок и перемен температуры, очень пострадала.
Преследованию со стороны Академии подверглась картина Репина “Иван Грозный и сын его Иван”. Возмущение доходило до того, что устраивались публичные лекции в конференц-зале Академии специально для того, чтобы умалить достоинство этой великолепной картины. С этой целью известный анатом, профессор Ландцерт, должен был выступать с критикой постановки и построения фигур действующих лиц, будто бы противоречащих анатомическому строению человека.
С переездом в Петербург в 1882 г. Илья Ефимович посещал часто собрания художников, “акварельные пятницы”, “понедельники” и даже дамские “среды” и заходил иногда в Академию. Появился он однажды, как раз во время занятий, в натурном рисовальном классе; весть о его приходе моментально разнеслась по всей Академии: все побросали работу и побежали взглянуть на известного художника. Илья Ефимович в одной из аудиторий рассматривал эскизы, развешанные на стенах, очень ими интересовался, высказывал свое мнение, но когда заметил окружившую его толпу, решил, что он, вероятно, помешал занятиям, — быстро попрощался и ушел.
На выставках можно было его встретить всегда, он не пропускал ни одной, даже самой посредственной, и везде находил что-то хорошее. Его всегда очень радовали проявления молодых талантов, он охотно посещал их мастерские и не отказывался, когда его просили зайти туда, где совместно собиралась молодежь писать и рисовать. Помню один случай, когда Илья Ефимович зашел в такую мастерскую и ему понравилась постановка, с которой писали; он взял холст и стал тоже писать. Илья Ефимович всегда носил с собою альбом и, ни одной минуты не теряя, делал наброски, зарисовки, даже во время путешествия в вагоне. Этим, конечно, можно объяснить то большое количество его рисунков, хранящихся в папках и альбомах, которые были, к сожалению, доступны для осмотра лишь немногим.
Илья Ефимович при всем его громадном таланте и известности великого художника, которую он очень рано приобрел, был в высшей степени скромен и доступен; в нем не было никакого высокомерия, и когда собирались праздновать юбилей его двадцатипятилетней художественной деятельности, он наотрез отказался и даже печатно высказал свой отрицательный взгляд на подобные празднества. [4 ноября 1896 г. исполнилось двадцатипятилетие художественной деятельности Репина (4 ноября 1871 г. — день получения в Академии золотой медали за картину “Воскрешение дочери Иаира”). Чтобы избегнуть какого бы то ни было чествования, Репин на весь день ушел из дома. На другой день — 5 ноября 1896 г. — Репин все же вынужден был принять пришедших к нему с приветствиями учеников Академии. Множество поздравлений было прислано ему по телеграфу и по почте. 7 ноября в “Новом времени” (№ 7435) появилось письмо Репина с благодарностью за поздравления. Он писал в этом письме: “[До юбилея] меня и прославляли больше, чем я заслуживал, и порицали с другой стороны, с азартом. И если незаслуженная слава не развила во мне мании величия, то глубоко внедрила мне манию ничтожества. Едва ли свет производил большего страдальца от неудовлетворенности своими произведениями. При встрече со своими картинами на выставках, в музеях я чувствую себя всегда безнадежно несчастным от их дурного впечатления. И я с облегчением отвожу душу на тех статьях, которые меня разносят — хотя они совсем за другое, но все же легче. Хвалебные меня только конфузят. Прошу извинения за эту откровенность, она не к месту здесь. Я благодарен, благодарен, благодарен за доброе участие родины и друзей”. Это письмо Репина вызвало острую полемику о нем в печати. В те же дни художник писал Т. Л. Толстой (письмо от 4 декабря 1896 г.): “Ох, я ненавижу все эти юбилеи, итоги деятельности, оценку, награды”.]
Когда, побывав некоторое время за границей после окончания Академии, я вернулся, мне была предоставлена Академией мастерская, в которой я стал писать к предстоящей академической выставке большую картину “Печальная перспектива”. Картина уже подвигалась к концу, когда я случайно встретился с Павлом Петровичем Чистяковым, моим прежним учителем по Академии. Узнав, что я пишу картину, он заинтересовался ею и зашел в мою мастерскую. Молча рассмотрев ее и сказав “хорошо”, Чистяков ушел. Это его одно слово было для меня очень ценно и подбодрило в работе.
На другой день я, по обыкновению, пришел в мастерскую в 7 часов утра. Служитель, старичок Егор, заявил мне, что профессор Репин желает меня видеть. Я чуть не побранил его за шутку, как вдруг перед моими глазами предстал сам Илья Ефимович и сказал, что, узнав от Павла Петровича о том, что я пишу интересную картину, хотел ее посмотреть и познакомиться со мною. Я не верил ни глазам, ни ушам своим. Моя мечта познакомиться с таким великим художником вдруг исполнилась, и еще вдобавок он заинтересовался моей картиной.
Илья Ефимович внимательно рассмотрел картину, дал много хороших указаний, а потом стал осматривать другие мои работы и этюды. Увидев одну картину из жизни польских крестьян, довольно веселую по содержанию, воскликнул: “вот жизнь, вот веселье!”; потом стал удивляться, глядя на мою большую картину, что я одновременно выбрал такую грустную тему. Прощаясь, он пригласил меня на свои “четверги”, где обычно собирался еженедельно рисовать небольшой кружок художников.
Спустя два дня, в четверг, я пошел к нему и застал там нескольких художников: все рисовали женскую модель, а Илья Ефимович иглой на медной доске делал офорт с натуры, который каждый раз профессор В. В. Матэ уносил для травления.
“Четверги” эти продолжались довольно долго, но когда Илья Ефимович был занят окончанием своей картины “Запорожцы”, они перекочевали в мастерскую Зарудной-Кавос. Рисовали там вечером, с 7 до 10 часов, причем Илья Ефимович приходил аккуратнее всех, но и уходил не позже 10 часов, так как он уже в 7 часов утра всегда работал в своей мастерской.
Илья Ефимович готовился к своей самостоятельной выставке. Картина “Запорожцы” близилась к концу, и он пригласил нас посмотреть ее. Общий восторг охватил всех при виде этой картины, все в особенности обращали внимание на одну фигуру смеющегося запорожца, настолько экспрессивную и живую, что поневоле она отвлекала от главного в картине. Илья Ефимович это заметил. Спустя несколько времени выставка его открылась в Академии художеств. Среди множества картин главным центром внимания были “Запорожцы”, но, к удивлению нашему, на картине в правом углу не оказалось этого веселого запорожца. Вместо него стоял спиною другой, в серой бурке. Картина выиграла во всех отношениях, и для этого Илья Ефимович пожертвовал ярким, экспрессивным типом запорожца. К счастью, он успел скопировать эту голову, и этот великолепный этюд также красовался на его выставке.
Однажды Илья Ефимович, увидев одну заинтересовавшую его женщину, пожелал написать ее портрет. Дама, польщенная этим, конечно охотно согласилась ему позировать, но просила Илью Ефимовича дать возможность еще двум художникам, которым она уже давно обещала позировать, писать одновременно. Илья Ефимович приготовил большой холст, а я и художник Браз — по небольшому. Илья Ефимович установил позу и принялся писать. Нам не видно было его работы, так как большой холст этому мешал, но мы чувствовали, с каким увлечением он работал. И во время перерыва также неловко было взглянуть на портрет, так как Илья Ефимович не переставал писать, но когда кончился трехчасовой сеанс и Репин, забрав свой ящик, ушел, мы не вытерпели и взглянули.
От удивления и восторга мы просто онемели. Как живая, была изображена на холсте изящная женщина, виртуозно написанная, с замечательным портретным сходством. Блестящее исполнение делало картину музейной. А когда мы взглянули на наши угольком набросанные контуры, нам стало совестно просить эту женщину позировать для нас, так как мы были вполне уверены, что Илья Ефимович свою работу совершенно окончил.
Спустя два дня назначен был второй сеанс; когда я пришел, Илья Ефимович уже работал. Пришел и Браз, и когда мы подошли к нашим холстам, то увидели, что поза женщины была совершенно другая, а на вопрос наш Репин сказал, что та поза была не характерна и он ее изменил. Но нами овладел ужас, когда мы заметили, что Илья Ефимович стал все переделывать, не жалея гениально написанного им портрета, сделанного в продолжение первого сеанса; он им не дорожил и добивался разрешения новых задач. Этот портрет Репин писал довольно долго, постоянно меняя позу и в особенности положение рук и поворот головы. Конечно, нам невозможно было работать совместно с ним. Браз совсем перестал приходить, я же продолжал ходить под предлогом писания набросков и все время, работая, наблюдал за тем, что делает Илья Ефимович.
Наконец он закончил работу — портрет вышел сильным, похожим и в высшей степени живописным. (Портрет был отправлен в 1904 г. на Всемирную выставку в Сан-Луи в Америку и там приобретен для музея.) [Об этом портрете, изображающем Е. Н. Корево и написанном в 1900 г., см. в работе И. Зильберштейна, Неизвестные портреты кисти Репина. Здесь же дано воспроизведение портрета.]
Когда эти сеансы окончились, был устроен обед в честь Ильи Ефимовича. После обеда все гости отправились в экипажах на острова, в Крестовский театр. Илья Ефимович оставался только до 10 часов и задолго до окончания спектакля уехал домой, чтобы в 7 часов утра работать уже с палитрой в руках.
К сожалению, наши “четверги” понемногу стали бывать реже. Илья Ефимович, заняв место профессора Академии, отдавал преподаванию много времени и не мог уже посещать наши рисовальные собрания.
В 1912 г. Общество имени Куинджи присудило Репину первую премию и золотую медаль за картину “Пушкин на экзамене в Лицее”. От премии Илья Ефимович отказался, а потому поездка к нему в Финляндию специальной депутации, в которой и я должен был участвовать, не могла состояться.
В 1924 г. по случаю 80-летия со дня рождения Ильи Ефимовича и 50-летия его художественной деятельности в Русском музее была устроена юбилейная выставка его произведений.
Общество имени Куинджи послало юбиляру приветственное письмо-адрес, в котором было написано: “Мы, художники, самим трудом своим призванные любить, понимать и ценить искусство, с любовью смотрим на Вас, как на носителя лучшего творчества лучшей эпохи русского искусства”.
Илья Ефимович в своем ответе благодарил: “Грустно, — писал он, — что я не могу уже сказать вам: до свидания!!! Прощайте, простите мне все бестактности. Вспоминаю: я все же был еще молод и не умел себя держать: тормоза не были крепко взвинчены... Но у меня лучшие часы и минуты общения с вами останутся незабвенными в жизни и самыми яркими блестками солнца в момент перехода в нирвану... Простите, простите!
Да здравствует жизнь, да процветает искусство, дорогое искусство! Без искусства жизнь — скука, прозябание... И не те выверты наизнанку, мало одаренной бездари, пускающей пыль в глаза профанов... Все эти наросты, короста “футуризма” осыпется, рассеется, как чад миазмов, а оно очаровательное... будет вечно сиять. Да здравствуют таланты, да рождаются страсти к искусствам и да утучняются страны всеми благодетелями природы, питающими врожденных поэтов жизни”.
Этими замечательными словами заканчивалось письмо, с которым восьмидесятилетний Репин обратился в 1924 г. к ленинградским художникам, своим друзьям и ученикам. [Письмо это опубликовано полностью по автографу в “Звезде” 1946, № 2 — 3. стр. 183 — 184.]