Письменная переписка с Праховым 1872 года

1872

В. В. СТАСОВУ1

27 мая 1872  г. Москва

Дорогой Владимир Васильевич!

Неприятнее всего поразило меня в Москве (Москву я люблю как родную мать и нахожусь всегда точно в гостях у матери — в Москве)  противно, гадко выстроенная Политехническая выставка2, особенно наверху у ко­локольни Ивана Великого и внизу против гостиницы Кокорева, где я имею большое удовольствие проживать, в 58 №; очень большое удовольствие потому, что из ок­на я вижу Кремль, Василия Блаженного, Спасские во­рота, башни стены, колокольню Ивана Великого, все эти колоссальные, освященные веками и замечательно худо­жественные вещи. Теперь особенно чувствительна их художественная грандиозность, когда есть сравнение: внизу слепили «курам на смех» клетушки для выстав­ки — должно быть, немец задался опошлить преслову­тый мотив русской избы — хуже выдумать нельзя. Внизу здания имеют вид прачешной; назначения их не знаю. Впрочем, Морской отдел очень хорош, по крайней мере общеевропейская вещь; около здание очень хорошее — что-то китайское. Все это Вы сами увидите и оцените.

«Славянский базар»3 Пороховщикова удивительная постройка; просто прелесть. Концертный зал в русском стиле превзошел все мои ожидания. Я думаю, и Европе стоит посмотреть.

Картина моя была бы очень хороша в этом зале, го­рячий тон очень выгоден, но, к несчастью, никакого света ни днем, ни ночью, совсем во мраке. Пороховщикова нет (в Петербурге), не с кем слова сказать по этому пово­ду. Самые яркие краски, которыми расписана зала, ка­жутся скромными (как в египетских храмах). В картине ничего не видно, и рамка отвратительна.

За всю эту неприятность я вознагражден сегодня на «Передвижной выставке», но только не Передвижной вы­ставкой, в которой все мне знакомо... Всю ее убил на­повал Перов двумя портретами:  его портрет И. С. Камынина, замечательнейшая вещь в русской живописи. Старый седой купчина, с медалью, сидит — жив он, и баста.

Петербургские вещи так подурнели в Москве, что их узнать нельзя; даже «Петр» Ге подурнел; а Крамского Русалки — просто грязно-серое пятно, на котором едва намекаются манекены, намазанные белой глиной,— ни­чего не вижу, странно 4. Но мимо, может быть, это и не так; а заверните-ка, тут же в залах выставка московских учеников художников: вот где перлы! Вот где таланты! Сколько жизни, силы, чувства, и все это так правдиво, просто. Владимир Маковский один из самых слабых в этом роде; в последних вещах он (о! несчастный!) вздумал подражать своему брату К. Маковскому. Его «Точильщик» и драка мальчиков жалкие вещи, под­ражание хлыщеватому К. Маковскому. Зато молодежь (я бы их перецеловал от всей души) — Манизер, Старосельский, Грибков, Малышев, Старченков, Пупыкин и проч.

Молодежь московская так удивила, обрадовала меня, что я, при всей моей лени писать, мараю еще лист. Не знаю, с чего начать, глаза разбегаются. Везде живое не­посредственное воспроизведение жизни, как она есть, типично, верно, экспрессивно, а какая живопись! Посмот­рите, ради бога. Вы удивитесь. Это так своеобразно, сильно, что просто глазам не веришь. Я только думал об этом, что это будет скоро, а оно уже есть, вот оно, наше родное, и в Москве, на родине! Так и быть долж­но. Браво, браво! Нельзя не верить в юные русские си­лы. Вот где начинается действительно дело. Взгляните или припомните петербургскую выставку; какой пошлой гнилью пропитана она; да зачем далеко ходить, тут же в другой комнате есть сравнение.

Теперь я с ужасом вижу, до чего очумлен, обессилен и забит петербургский круг художников. Подальше от него, подальше от грешной земли! Я поселюсь в Москве, тут так тепло живется. И какое разнообразие, именно разнообразие всех существующих образов!  Поразительно, и как это все валяется зря, как смело наляпано в самой натуре.

И обиднее всего, что про москвичей никто ни слова, точно их и на свете нет. Это похоже на московские лав­ки, которые или наглухо заперты тяжеловесными замка­ми, или все там завернуто в кули и рогожи; а разомкни эти замки, разверни эти кули, рогожи — глаза разбегут­ся и рот раскроется от удивления.

Совестно, право, за петербургских художников, они пользуются незаслуженной славой, и один из этих невин­ных грешников есмь аз многогрешный. Эти похожи на напрасно прославленный гостиный двор, в котором все отвратительно, гадко и бессовестно, и я каждый раз удивляюсь, как они торгуют, да еще как торгуют, все обман и самый грубый обман.

До свидания, дорогой Владимир Васильевич; приез­жайте поскорее в Москву; право, стоит, очень стоит.

В первый же вечер моего приезда в Москву я был удивлен сценой в Кремле: столпившийся народ слушал на дворе проповедь попа. Усердие слушать заставило некоторых взлезть на железную решетку ограды и вез­де, где слово слышнее; ближе к попу, который стоял на ступеньках лестницы и рассуждал, очень театрально по­зируя и изо всей мочи стараясь блеснуть схоластической ученостью. Трудно было долезть и услышать что-нибудь. (Какой-то слепой молодой парень предлагал ему вопро­сы, очевидно, его нарочно держал при себе хитрый поп для возбуждения своего остроумия (по лицу и фигуре шоп ужасная дрянь.) Саишники, мороженщики мешали нам; наконец мы пробились и услышали: «Павел Коло­менский сказал: «Ничего не смей переменять». Вот он, рассадник консерватизма! Противоестественное учение! Это была историческая сцена, с историческим назида­нием.

«Иван Грозный» 5 на Передвижной выставке. Ему страшно подгадили: статую выкрасили грязно-белой краской и покрыли лаком!!!


29 мая

Третьего дня у меня не было конверта; письмо оста­лось, приписываю еще кое-что, хотя ужасно боюсь, что отнимаю у Вас время на прочтение этого хлама.

Вчера мы были в Румянцевском музее. По случаю воскресенья, а потому бесплатного входа, там было мно­го мужичков; нас удивило ужасно их художественное понимание и умение наслаждаться картинами: мы ушам своим едва верили, как эти зипуны прочувствовали один пейзаж до последних мелочей, до едва приметных наме­ков дали; как они потом, как истые любители, перешли к другому пейзажу («Дубы» Клодта), все разглядыва­лось в кулак, все перебиралось до ниточки. Вообще в Москве больше народной жизни; тут народ чувствует себя как дома, чувство это инстинктивно переходит на всех и даже приезжим от этого веселее — очень приятное чувство. На костюм не обращается никакого внимания, даже очень богатыми, про купцов и говорить нечего.

Потом мы были в зоологическом, ботаническом саду (богато зверьем помещение!), и тут милое мужичье да бабье, несмотря на большую цену за вход (50 к.). Уве­селение не ахти: хор полковой музыки, а внимание пуб­лики заслуживает большего. Публика самая разношерст­ная, рядом с раздушенными барынями и франтами сидели засаленные сермяги и пестроситцевые бабы — удивительно картинно.

Напряженное внимание публики дошло до невероят­ности, когда на сцену выступили цыганки и цыгане. Ну, думали мы, вот, должно быть, разодолжат-то (мы их ни разу не слыхали). Я только слышал о цыганах. Однако, кроме порывистого бессилия да дикого взвизгивания, ни­чего не дали нам цыгане. Романсы, исполненные трио, напоминали нам церковное пенье мещан, любителей в уездном городке. Половина публики аплодировала, поло­вина шикала.

Сейчас прочел Вашу заметку в «Петербургских ведо­мостях», совершенно неожиданно 6, меня очень удивила отчетливость, с которой Вы описали каждое лицо, толь­ко Николай Рубинштейн не к брату, а также обращен к Глинке. Пороховщикова до сих пор нет; картина стоит во мраке (ничего не видно, фигуры едва различаешь). Такая досада.

Супруга моя Вам кланяется. Будьте здоровы, Вла­димир Васильевич. До свидания.

Ваш И. Репин

Гартмана еще не видал, работа шла днем и ночью, только сегодня, 29-го кончили, развесили флаги н по­шли спать; и мне пора, 12 часов пробило в Кремле.

Я пугаюсь своего письма, так оно велико и беспоря­дочно; но Вы так добры, так великодушны; а я так ле­нив и не занят собою...

1  Стасов  Владимир  Васильевич   (1824 — 1906) — выдающийся художественный  и  музыкальный  критик.  Продолжатель  тради­ций русской революционно-демократической критики; активно от­стаивал  национальное,  идейно-реалистическое  искусство,  высту­пая горячим поборником творчества  художников-передвижников и композиторов «Могучей кучки».
Переписка Стасова и Репина охватывает тридцатипятилет-ний период и отражает важнейшие события художественной жизни последней трети XIX и начала XX в. Несмотря на частые  разногласия  со  Стасовым  и  ссору  с ним в 90-х гг., Репин всегда высоко ценил его как неутомимого борца за национальное искусство, сделавшего большой вклад в русскую художественную культуру. Об этом он часто пишет в своих письмах, а также в книге воспоминаний «Далекое близ­кое». Воспоминания Репина о Стасове напечатаны также в сбор­нике «Художественное наследство. Репин», т. 1, М., Изд-во Акаде­мии наук СССР, 1948г.

2  Всероссийская Политехническая выставка 1872 г. была раз­мещена на территории Кремля и вокруг него, в специально по­строенных павильонах.

3  Гостиница  «Славянский базар»  в  Москве, построенная по проекту архитектора Вебера. Концертный зал был оформлен в
русском стиле по проекту А. Гуна и П. Кудрявцева. В  1872  г. Репин выполнил для этого зала по   заказу   А.   Пороховщикова
большую картину «Славянские композиторы»  (собрание русских, польских и чешских музыкантов).

4Картины Н. Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея Пет­ровича в Петергофе» (1871) и И. Крамского «Русалки» (1871), представленные на Передвижной выставке в Москве в 1872 г. Од­новременно там же была организована выставка произведений преподавателей и учеников Московского Училища живописи, вая­ния и зодчества.


5 Статуя М. Антокольского «Иван Грозный» (1871).

6 Статья «Новая картина Репина» («С.-Петербургские ведо­мости»,  1872. 27 мая). Посвящена описанию  картины  «Славян-

ские композиторы».


В. В. СТАСОВУ

3 июня 1872 г. Москва

Вчера, по получении Вашего письма, мне страх как захотелось отвечать Вам, дорогой Владимир Васильевич; но, как всегда, когда мне что-нибудь очень хочется де­лать,— некогда было. Сегодня, пока мы собираемся идти на постоянную выставку, начну свой ответ держать Ва­шей светлости. Во-первых, оправдание против 1-го выго­вора: китайским знаком достоинства я воспользовался точно для такой же цели, для какой пользовались Вы им, чтобы быть допущенным поскорее к тёлообразному, по своей умственной невинности, министру1. Ведь что ни го­вори, а Москва-таки очень похожа на забытую большую деревню, из которой выехали уж давно все господа, оста­лись лакеи да дворецкие, да купцы, полиции никакой; вез­де кучи старого мусора, а чуть где свободный утолок — будь это даже у такого священного места, как преслову­тые Спасские ворота.— затыкай нос и не дыши, или ум­решь от зловонья. В свободное от сна время москвичи шалят, и, может быть, одна из милых шалостей — про­чтение писем, адресованных на разные имена (по город­ской почте письма редко доходят); вот почему я адресо­вал письмо на имя барина: страх божий у москвичей еще простирается до боязни господ. Теперь второе... Пора идти... XI часов вечера.

Особа миниатюрного формата очень хочет спать: ска­жу за нее, что она, как истинный художник, очень не лю­бит писать писем. (Много через это горести перенес я в бытность ее в институте2.)

Насчет гласности моих заметок о Москве посылаю Вам свое уеtо. Положим, без имени я мог бы омыть ру­ки эа их слабость и поверхностность; но я, кроме того, признаю их положительно вредными в интересах моей родины. Печатное слово у нас критикуется очень не­многими, а полемика большая редкость, масса принима­ет все безусловно — значит, надо быть осторожными в выборе.

Порицать нетрудно, труднее указать достоинства и це­лесообразность.  (Для профана немыслимо, а я профан.)

О молодых москвичах мне бы очень, очень хотелось рассказать всему свету; никто этого не сделает так хоро­шо, как Вы, Владимир Васильевич, а потому я просил бы Вас, если особенно Вам это кстати, приезжать в Москву да и сказать Ваше доброе, пропитанное горячею любовью к родине слово, которое все читают и которому все верят, за немногими исключениями.

Молодые художники, правда, не поражают Вас глуби­ной мысли, но они поражают Вас свободой от всяких тра­диций, мертвящих искусство, а потому живы, своеобраз­ны и необыкновенно сильны. Замечательно еще, что меж­ду ними почти нет пейзажистов. Это говорит за большой интерес к жизни, без романтизма; зато как [воспроизве­дены экспрессии лиц! Увидите вот хотя бы картинку Манизера — «Неудавшийся портрет» (сюжет мне не нравит­ся). В трактире художник нарисовал портрет с купца. Приятель купца и сам заказчик смеются над рисунком; художник (не мечтатель — рыло) в оправдание своего ч-то-то рассуждает, протянув руки; в одной из них два медных пятака, вероятно плата за портрет (больше не стоит, по мнению купцов, хотя они и наслаждаются те­перь созерцанием всячески диковинной штучки). Руки длинные, грязные, и рубашка грязная; терпит лямку бед­няк. За буфетом стоит бородатый буфетчик; всю жизнь свою стоит он за этим буфетом; кругозор его дальше бу­фета не простирался; а потому совершенно естественно, что сцену перед ним он едва удостаивают своего бес­страстного взгляда. Самодовольство и самоуважение воз­держивают его от лишних наблюдений. Но что писать, картина потому и картина, что она не в словах, а в обра-зах. Я только удивляюсь живости и силе образов. Не стану больше описывать, Вы не поверите, какой это  для метая — сами увидите  (то естъ картины,  а не труд).

Насчет «Инквизиции»3 Антокольского я с Вами совер-шенно согласен, и здесь, кроме расширения узкой рамы скульптуры, ему есть случай показать весь драматизм' своего таланта, да еще на его родном народе, который он так любит, которому так предан и историческая участь ко­торого ужасно трагикомична. А между тем что может он сказать в конной статуе героя по милости обстоятельств, героя по наследству? Официальных героев должны произ­водить официанты художества, придворные лакея вроде Бродзких, Годебских и Галъбихов 4 (всякий горшок най­дет свою покрышку, особенно горшок с деньгами). Я бы от всей души желал, чтобы он поскорее принялся и за свою «Инквизицию». «Ивана Грозного» москвичи находят не совсем грозным, не согласным с народными преданиями об Иване. «Московские ведомости» 2 июня находят, что Антокольский осуждает Ивана(?!!): «Смотрите, как он худ и бледен». Будто бы он возбуждает антипатию. Но вижу, хотя это очень антипатичная личность. Надо бы, по их мнению, изобразить его в цветущую эпоху (?!!), вот тупость-то! Впрочем, о картине Ге и Мясоедова очень хорошо написано5.

Я взглянул в окно. Над Москвой заря занимается: се­рое темно-голубоватое небо подернулось  снизу на горизонте розовыми полосами, ясны только силуэты старин­ных церквей да башен, остальные здания слились в сером мраке. Может быть, точно такая же заря занималась на­кануне боя Степана Парамоновича с Кирибеевичем6. Те­перь мне даже кажется, что завтра будет происходить этот бой. Утром царь Иван со своей свитой, мрачный, пой­дет к месту лобному, где «палач весело похаживает» перед пугливо озирающейся толпой оборванного люда. Как-то особенно торжественно и тихо. Точно ждет чего-то старая Москва. Да, она действительно ждет пробужде­ния!

Июня 4, X часов утра. Я все отвлекаюсь от настоя­щего дела и пишу Вам разные глупости, до описания природы включительно. Третьего дня и вчера у меня было так много сильных и разнообразных впечатлений, что я едва могу привести в порядок свою неправильную голову, чтобы отвечать за Ваши серьезные вопросы.

Относительно петербургских вещей Передвижной вы­ставки скажу Вам, что они стоят в одинаковых условиях с московскими, поставлены как следует; но в них нет си­лы, нет сути, это не народные вещи. Если на них смот­реть в Петербурге, то покажется, пожалуй, что они оза­рены глубокой мыслью, и только здесь рассеивается этот туман, чувствуешь, что это мысль не убеждения не прожитая и не выжитая из жизни, реальная мысль, мысль эта отзывается обезьянничеством западным мыслям, пов­торением за ними, и слабым, как всякое повторение, мыс­лей чужих людей, живших горячо своей жизнью; это можно сравнить с ребенком, который подражает большим и повторяет их слова. Не люблю я этих маленьких хлы­щей мысли, я предпочитаю ребенка, выглядывающего исподлобья, молчаливо наблюдающего старших и нравя­щихся ему людей; внутренний мир таких ребят слагается крепко, глубоко и своеобразно. Таких ребят я вижу в московской молодежи.

Относительно слабости питерских живописцев и поте­ри веры в них я руководствуюсь следующим соображе­нием: живопись всегда шла об руку с интеллигенцией и отвечала ее интересам, воспроизводя интересные для нее образы и картины. Со времени Петра I интеллиген­ция вращается исключительно при дворе. Тогда русских художников еще не было, надо было иностранных, они не только удовлетворяли, они даже развивали двор (дрянь продавалась, как всегда). Буду краток. Во время Алек­сандра I русские баричи развились до того, что у них по­явилась национальная гордость и любовь к родине, хотя они были еще баричи чистой крови, но составляли собою интеллигенцию (Пушкин, Лермонтов и прочие) и особен­но декабристы по благородству души. Формы для худож­ника (достойные его интереса) были только в Петербурге да за границей. Явилась целая фаланга художников, яр­ким представителем которой был Брюллов. Национальная гордость Николая простиралась до того, что он поощрял русскую музыку в Глинке, русскую живопись в Федотове и даже заказал Брюллову русскую Помпею — «Осаду Пскова», приставал с этим к архитектору Тону, но, ка­жется, получил отпор (у деспотов бывают капризные лакеи, которым все сходит). Интеллигенция эта не мог­ла долго существовать, так как она была замкнута в своем аристократическом кругу и относилась с презрени­ем ко всей окружающей жизни, кроме иностранцев, развращается и надает.

Выступает другая интеллигенция, это уже на наших глазах, интеллигенция бюрократическая, она уже не спа­сена от примеси народной крови, ей знакомы труд и бед­ность, а потому она гуманна, ее сопровождают уже лучшие доселе русские силы (Гоголь, Белинский, Добро­любов, Чернышевский, Михайлов, Некрасов). Много яв­ляется хороших картин: начальные вещи Перова — «Про­поведь в церкви», «Дилетант» и др. Якоби — «Арестан­ты»; Пукирев — «Неравный брак» и прочие. Вы их луч­ше меня знаете. Эта интеллигенция как-то крепко дер­жится Петербурга, вся стремится к одному центру и од­ним интересам, пути сообщения плохи, она остается за­мкнутой. А между тем она развивается до мировых воз­зрений, хочет разумно устроить целую страну (хотя и не имела знаний). Начинает борьбу и погибает в 1862 г. 4-е апреля7 и нечаевщина — только вспышка погасающего по­жара8. [...]

Теперь, обедая в кухмистерских и сходясь с учащею­ся молодежью, я с удовольствием вижу, что это уже не щеголеватые студенты, имеющие прекрасные манеры и фразисто громко говорящие,— это сиволапые, грязные, мужицкие дети, не умеющие связать порядочно пару слов, но это люди с глубокой душой, люди, серьезно от­носящиеся к жизни и самобытно развивающиеся. Вся эта ватага бредет на каникулы домой пешком, да в Ш-м классе (как в раю), идут в свои грязные избы и много, много порасскажут своим родичам и знакомым, которые их поймут, поверят им и, в случае беды, не выдадут; тут будет поддержка. Вот почему художнику уже нечего дер­жаться Петербурга, где, более чем где-нибудь, народ раб, а общество перепутанное, старое, отживающее; там нет форм народного интереса.

Судья теперь мужик, а потому надо воспроизводить его интересы (мне это очень кстати, ведь я, как Вам из­вестно, мужик, сын отставного рядового, протянувшего 27 не очень благополучных лет николаевской солдатчины).

Судите же с этой точки зрения, что Вам может дать картина, изображающая русалок, да не живо изобра­жающая?..

Нынешняя молодежь- интеллигенции уже не поедет за границу сорить деньгами, у нее нет их, у нее едва хвата­ет грошей на покупку книг иностранной литературы; тем крепче выживается то, что труднее достается, чем строже выбор.

Между тем как в Петербурге тек чистый родник на­родной жизни и портился в вонючей луже монархизма, в Москве он уже образовал довольно объемистый резер­вуар. Сюда постепенно стекалось все лучшее русское по части живописи. Тут более уцелела народная жизнь, ма­териально поддерживаемая купцами. Тут есть Третьяко­вы, Солдатенковы; осматривая на днях галерею картин первого, я убедился, что он богаче петербургского импе­ратора. (Наполовину немцы, они поощряют только нем­цев.) Я был вне себя от радости, переходя от одной к другой драгоценности в его действительно замечательной коллекции картин. «Неравный брак» Пукирева, «Тройка детей», «Славильщики папы»9 и другие вещи Перова, «Княжна Тараканова» Флавицкого, «Партия арестантов» Якоби и много, много замечательных русских вещей, так что я дивлюсь и дивлюсь богатству этого человека. Иванов (эскиз картины). А Румянцевский музей! Федотов там и, наконец, самая гениальная и самая народная рус­ская картина — «Явление Христа народу» Иванова, здесь же; на первый взгляд это лубок; но это мгновенное впе­чатление рассеивается, и перед вами вырастает русский колосс. (По воскресеньям перед нею толпа мужиков и толь­ко слышно: «Уж так живо! Так живо!») И действительно, живая выразительность ее удивительна! И по своей идее близка она сердцу каждого русского. Тут изображен угне­тенный народ, жаждущий слова свободы, идущий друж­ной толпой за горячим проповедником «предтечею». На­род полюбил его, во всем верит ему безусловно и только ждет решительного призыва к делу. Но вот показывается на горизонте величественно-скромная фигура, полная спо­койной решимости, с подавляющею силою взгляда. Про­поведник только что окончил проповедь, проникнув ею до глубины души своих слушателей, потому что говорил от глубины души; взгляды всех в благоговейном молча­нии обратились к нему восторженно, а он, откинув свой плащ, простирает руки к спускающейся с горы фигуре реформатора и произносит с величайшей радостью, как бы оканчивая свою речь: «а вот идет посланник бога, он ляжет за вас костьми, чтобы улучшить ваше поло­жение!»

Все обернулись в изумлении к идущему, и все чувст­вуют несокрушимую силу этого серьезного человека. Как воспроизведены эти два колоссальных характера, как жи­вы и разнообразны предстоящие (описание каждого лица не уместилось бы на странице). Толпа вдали, вопиющая в угнетении, простирая руки к избавителю.

Каждый раз, когда я проезжаю через Москву, я захо­жу (как магометанин в Мекку) на поклонение этой кар­тине, и каждый раз она вырастает передо мною. Я уже писал о ней письма Антокольскому в 1867 г., Прахову, и все на разные лады, под впечатлением.

С Гартманом еще не познакомился, некогда было. Вчера был на постоянной выставке. Да — еще у Николая Рубинштейна, завтра с него нарисую. Вчера устраивали освещение картины —высоко, лиц не видно. Сейчас пой­дем смотреть народный театр Гартмана — хвалят.

До свидания, Владимир Васильевич, поскорей запеча­таю письмо, а я уж очень увлекся, кажется.

Ваш И. Репин

1  Под  «китайским знаком достоинства»  подразумевается ти­тулование Стасова «превосходительством». Репин напоминает, что
Стасов сам пользовался этим титулом, чтобы быть допущенным к министру просвещения Д. Толстому.

2  Жена  художника  Вера  Алексеевна  Репина,  урожденная Шевцова.

3  Горельеф М. Антокольского «Нападение инквизиции на ев­реев в Испании во время тайного празднования ими пасхи». Ра­бота велась в 1867—1902 гг.. осталась незаконченной.

4  В. Бродзкий   (1826—1904).    К. Годебский    (1835—1909), И.   Гальбих  (1814—1882) — скульпторы    салонно-академического
направления.

5  Статья Л. А-ова «Передвижная выставка в Москве»  («Мос­ковские ведомости». 1872, 2 июня). Автор ее утверждал, что «ед­ва ли вообще состояние нравственных терзаний, душевного рас­стройства и упадка сил может в ком бы то ни было, а также и в грозном царе считаться характернейшим, типичнейшим момен­том; заметим еще, что едва ли дело искусства казнить выводи­мые им образы, а перед Иоанном г. Антокольского так и вспо­минаются известные стихи Лермонтова: «...смотрите, дети, на него: как он угрюм, и худ, и бледен, как презирают все его». Не таким, однако, Иван Грозный остался в памяти народной и в сознании истории». В статье разбирались также картины Н. Ге «Петр 1 допра­шивает царевича Алексея Петровича в "Петергофе" и Г. Мясоедо­ва «Дедушка русского флота».

6 Герои «Песни про царя Ивана Васильевича, молодого оп ричника и удалого купца Калашникова».

7 4 апреля 1866 г. Д. В. Каракозовым было совершено поку­шение на Александра II.

8 «Нечаевщина» — подпольные заговорщические кружки, руко­водимые С. Г. Нечаевым.

9
Картины Б. Перова «Тройка» (1806)  и «Сельский крестный ход на пасху» (1861).


В. В. СТАСОВУ

13 июня 1872 г. Нижний Новгород

Мы наконец на Волге, дорогой Владимир Васильевич, попали на прескверный пароходишко Самолета «Гонец» и потому находимся в дурном настроении духа.

Благодарю Вас за статью о Шварце1, я прочел ее с большим удовольствием и не без назидания для себя. Мне только не понравилось сопоставление его с Флавицким (совсем другой род, и деларошевского у Флавицкого уже ничего нет). Но статья написана горячо и худо­жественно, как всегда у Вас, если Вы позволяете писать мне замечания о Ваших статьях. Может быть, и тут я скачу, куда мне не следует, но Вы сами виноваты, что избаловали меня несколько своей добротой.

А я желал бы уговориться с Вами наперед: я буду писать Вам совершенно откровенно все, что я думаю и чувствую, и прошу Вас так же откровенно и без всяких поблажек замечать мне мои недостатки (я не из обидчи­вых) ; недостатков у меня много, и много желания улуч­шаться и идти вперед, и потому, ради бога, построже! Или я никогда больше не напишу Вам ни одной строки. (А впрочем, я бы на Вашем месте порадовался такой уг­розе: у Вас так много серьезных дел, что я не перестаю удивляться Вашему терпению прочитывать такой безо­бразный хлам, как мои письма; а приписываю все это Вашей бесконечной доброте и той горячей, доходящей до самопожертвования любви к человечеству, в его духов­ных немощах, которая известна только мне да еще очень немногим.) Итак, ради бога, прежде всего—беспощадная откровенность, или я перестану любить Вас. Все мои близкие друзья бранят меня в глаза. [...]

Ах, боже мой, увлекся. И забыл, что Вы в глубоко огор­ченном состоянии. Вы так безотрадно опечалены фото­графией с «Петра»2, что у меня сердце болело за Вас. За Антокольского я еще не смею сокрушаться, ибо мне очень хорошо известны всевозможные фотографии, ковер­кающие оригиналы до невероятного безобразия. (Вот по­чему я еще в Петербурге отказался от задушевной доверенности Антокольского показать мне сие уродство; оно способно только повредить первому впечатлению.) Сове­тую Вам, если можете, забыть сие оптическое удлинение и укорачивание линий по милости неровных стекол и невер­ной постановки этой поистине великой выдумки ума чело­веческого. Не думайте о ней и забросьте ее.

А напечатать о ней успеете, прямо с натуры — вый­дет и верней и сильней.

Я виделся в Москве с Тургеневым, признаться, не об­радован я этим необыкновенным случаем — не того я ждал.

Перов мне тоже не понравился: москвич.

Пишите, пожалуйста: в Самару, до востребования, только поскорей (если у Вас будет свободная минута) — я там не долго останусь.

Баш И. Репин

А Бессель-то какая дрянь!3 Фотографию с виньетки ему, вероятно, сделали даром, хуже и грязнее невозмож­но, и это красуется на выставке, у меня от стыда глаза горят за него.

Выругайте этого мерзавца.

1  Статья В. В. Стасова   «Новые   художественные   издания» («С.-Петербургские ведомости», 1872, 2 июня). 

2 Статуя М. Антокольского «Петр 1» (1872).

3  
В. В. Бессель — известный музыкальный деятель  и  изда­тель. Репин сделал для издания «Детской» Мусоргского рисунок для обложки.


В. В. СТАСОВУ

19 августа 1872 г. Петербург

Владимир Васильевич,
да что же это, наконец, делает с Вами Ваш кураж! Ведь это ни на что не похоже! А этот любезный некто просто, по-моему, дурак набитый, или подлец, или лен­тяй, никогда не прочитавший ни одной Вашей строки; во всяком случае, очень веселый человек и совершенно «беззаботный насчет литературы», и по крайней мере настолько бессовестен, чтобы говорить голословную не­лепость1.

Помните, меня Вы все упрекали в малодушии и по­датливости? А сами теперь что делаете? Бросьте это, до­рогой Владимир Васильевич, «на всякое чхаиье не наз­дравствуешься». Достаточно Вам знать, что Вы приносите пользу русскому искусству, ободряя молодежь, и, пону­кая публику, поощряете ее существенно. Достаточно Вам знать, что Вы имеете большой успех, как всякое доброе, вытекающее от души благородной дело не может не иметь успеха.

Антокольский в своем письме ко мне просто поразил меня одинаковостью впечатлений... Между прочим, спро­сите его, пожалуйста, о знаменитой картине Иванова, не забудьте.

В Москве ему столько неприятности с постановкой «Петра», так он огорчен.

Ах, забыл, за согласие быть крестным мы Вас расце­ловать готовы.

«Татьяна» 2 еще шевелится в утробе матери, а «Бур­лаки» уже учатся ходить и кланяются крестному папаше.

Вчера мне сообщил Исеев (с горячкой), что не хочу ли я отправиться на Восток в экспедицию вел. кн. Нико­лая Николаевича: Сирию, Палестину и пр. Если согласен, то чтобы я побывал для переговоров у вел. кн. Марии Николаевны. Я соглашаюсь, сегодня был у нее на Сергиевке за Петергофом.

Ее высочество изволила меня милостиво принять и милостиво разговаривать, в либеральном слегка тоне (это она указала на меня).

Для меня открываются здесь два очень интересных мира: мир Востока, какая-то невероятная греза, и мир придворный, тоже какая-то невероятная греза до сих пор еще.

Ваш И. Репин

Как же это, когда Антокольский приедет? Как бы не прозевать.

Сегодня утром я с приключениями путешествовал на петергофском пароходе,, туман был сильный: на мели два раза сидели, руль оборвался, и чуть пароходом не рас­шибло.

А день-то сегодня и пропал,  чудный,  светлый день.

По всей вероятности, имеется в виду нежелание Стасова отвечать на статью Экса «Кое о чем»  («Биржевые ведомости»,
1872, 13 августа), в которой  критиковался   «большой   апломб» Стасова-критика.

2 Первая дочь Репина была названа Верой, а не Татьяной.


24 сентября 1872
г. Петербург

Владимир Васильевич!

Мы прочли Вашу статью о Политехнической выстав­ке1, и она нам ужасно понравилась, не потому, что Вы упоминаете там о моей картине,— это место мне менее прочего нравится. Вы ее уже незаслуженно хвалите, го­воря, что «это одна из замечательных картин русской школы». Я помирился бы, если б сказано было, что это одна из замечательных русских картин, находящихся в русских гостиницах и концертных залах. Ну, да это в сторону, хотя мне и больно и совестно, что все это от­несут к хорошим нашим отношениям. А мне особенно понравилось, что Вы распекаете выставку за «кустарную промышленность» —злоба и негодование грызли меня, когда я находился в этом павильоне.

Серебряное дело точно так же отвратительно со своим мещанским вкусом и купеческим самодурством в затрате благородных металлов и пр., все, что Вы описываете,— совершенно верно; и архитектура и нехудожественность Спаса2, все это смутно чувствовали и прочли с оживле­нием, как свои собственные мысли. Это особенно услади­тельно действует на людей: «не говорил ли я этого!», «я это тотчас подумал»,— хотя и тот и другой только смут­но чувствовали. Такова слабость человеческая, особенно теперь, когда человек из кожи лезет, чтобы не отдавать никому превосходство над собой (это реакция против прежнего поклонения знаменитостям?).

Ах, я забыл спросить о Вашем здоровье? Антоколь3 говорил мне, что Вы нездоровы. Ежели будете здоровы и если Вам случится быть на Острове, то заверните и взлезьте на высоты нашего болота [...]

Вонь и тина этого болота действуют заразительно; мне уже невыносим становится запах этой гнили и давящая вязкость, тянущая книзу все попадающее туда, все мгновенно прикрывается слоем плесени и тонет, напитываясь вонью; надо иметь невероятной силы крылья и мус­кулы, чтобы вырваться оттуда на свободу. Но болото на­ше Вы можете поздравить с новым приобретением. Один очень красивый цветок с европейским запахом и бро­сающейся в глаза формой пожелал украсить собою это болото, мало этого, он даже (о, дерзкий!) мечтал покрыть это болото приобретенным в Европе запахом царить над ним, составляя эффектный центр, пламенной звездой посреди непроглядной ночи4. Но расчет не удал­ся: на днях этот цветок пахнул на меня с наглой уверенностью в своей прелести и... боже мой, чем понесло от него!

Представьте себе смесь запаха из наркотически изы­сканных французских духов с запахом прелой капусты и вековой гнили и ладана, да прибавьте ко всему этому хвастовство нахальное этим запахом!

Мне было невыносимо больно и хотелось дать плюху этому наглому клеветнику на молодых московских худож­ников! Это верх пошлости!

Угадайте, кто это!

Ваш И. Р.

В пятницу вечером были у нас Антокольские, провели вечер превесело: толковали об его «Инквизиции». Упомя­нутый цветок и на него так же подействовал. [...]

1  Статья Стасова  «Художественные заметки  о  политехниче­ской выставке  в Москве»   («С.-Петербургские  ведомости»,  1872,
25 августа, 13 и 21 сентября).

2  Храм Христа Спасителя в Москве,  построенный  К. Тоном. Был снесен в связи с начавшимся строительством Дворца Сове­тов.

3  М. М. Антокольский.

4 «Болотом» Репин называет Академию художеств, а «цвет­ком» —• Г. И. Семирадского. На академической выставке была экспонирована его картина «Римляне блестящих времен кеса-ризма» (1872).


В. В. СТАСОВУ

6 октября 1872 г. Петербург

Как я рад, Владимир Васильевич, что наконец хоть кое-как могу Вас уведомить.

Столько хлопот, столько горя, страданий и наконец столько радостей!

Во вторник в 5 1/4 часов вечера родилась дочь; мать — слава богу, хотя еще и очень не вполне, но здоро­ва (трудный подвиг совершила). Называют Верой; ну, пусть себе.

Я даже напрасно пишу Вам: завтра и предчувствую,

что увижу Вас, и, может быть, раньше письма 'благодаря нашей почте.

Уж заодно скажу Вам еще об одной радости. Сегодня я видел «Петра» Антокольского — и статуя превзошла все мои ожидания. Как воспроизведение личности, как порт­рет — я не знаю ничего лучшего; это совершенно живой Петр Великий (вот Вам и фотография, она взята с само­го слабого места; правая рука Петра с ее ненатуральным, изысканным и мелким движением никуда не годится), особенно когда не видишь правой руки, которая несколько нарушает цельность впечатления.

Интересно: после статуи Антокольского я взглянул на голову Петра — Фальконета, мимоходом — мертвая воло­окая (бычачья голова) и почти не похожая на Петра I.

Да-с, это получше Ге— «Петра», то есть Антокольско­го статуя.

Мы говорили с Васнецовым (вместе видели), сравни­вая «Ивана IV» с «Петром», и сошлись на том, что как портрет исторический гениальной личности «Петр» выше «Ивана» (по технике он гораздо выше «Ивана»). «Иван» силен только смыслом общечеловеческим, смыслом типа и слаб как портрет. Но, ради бога, посмотрите на «Петра»...

Ах, я и забыл, а из другой комнаты долетают до уха звуки, к которым я еще не привык,— а так тянут.

Ваш И. Репин

В. В. СТАСОВУ

26 ноября 1872 г. Петербург

Если Вы вздумаете зайти ко мне в мастерскую, то сделайте это не иначе как в очень светлый день, по тем-ным дням я не хожу туда — можно испортить.

«А в ненастные дни

Занимаемся мы акварелью.

Дома как-то светлей

И идейки живей — к выполненью,

И бесцельный чертеж,

И скорее прочтешь по-французски»

28 вторник. На этом месте меня прервал крик Вашей крестницы1 (кричит часто бедняжка).

А потом получил письмо от Антоколя. Удивляется, отчего Вы ему не пишете.

От Солдатенкова он получил деньги.

«Инквизиция» его находится у Соколова на Лиговке «за немецкую банию». Вместо «Спинозы» он хочет делать «Спор о талмуде». По-моему, как он ни сделай эту вещь, будь она исполнена великолепно, все же это неизмеримо ниже «Спинозы», выполненного и не с таким совершен­ством.

Об этом я ему напишу (он прибавляет третью фигуру глухого; да все это не важно).

Ах! Я забываю о самом главном; о чем хотел писать Вам уж давно; да что еще — я хотел даже писать статью. Так это покоробило меня.

Дело: зайдите в Академию я посмотрите на програм­мы учеников на золотую медаль. Еще никогда пошлость пристрастия и защита старой вони не высказывалась так нагло наружу: Масалов, Швайкевич такая пошлая рути­на. Вяткин (писал не сам) вздор с поползновением к эф­фекту. О прочих плохих я не упомяну, но не могу умол­чать о тех, кому следовало бы дать. (Это не только мое мнение, это мнение всех молодых академистов.) Василь­еву: его вещь очень выразительна, вещь новая по прие­му, хотя и не выдержана вполне, но это положительно лучшая вещь. Вторая — Загорского: по композиции она стоит наряду со всеми, но по живописи и колориту это очень хорошая вещица. А между тем дали троим первым! 2

Такие события, однако же, меня наталкивают на мыс­ли (хотя неистово злят вначале), и последнее событие натолкнуло меня на мысль, которая по зрелом обсужде­нии перешла уже в убеждение. Вот оно: все великие об­разцы, антики, лучшие создания человечества принесли громадный вред человечеству, затормозили его на много веков, отупили и обидиотили его до полного бессилия, с тех пор как бездарные учителя с пошлым смирением предлагали  его  своим  ученикам,  а  те,  развесив  уши, смиренно отуплялись сами и распространяли в массу (хотя без особенного успеха) их идиотизм. И чем древ­нее памятник, чем совершеннее он сам по себе, тем он вреднее.

Я это обдумал и докажу как дважды два. Это не увлечение, это убеждение.

Ежели в темный день Вам некуда будет деть часа два времени, заезжайте ко мне на квартиру. Три акварели уже готовы, делается четвертая.

Баш И. Репин

Вера кланяется Вам и малая.

1Дочери Веры.

2Репин пишет о программных картинах 1872 г., представ­ленных на конкурс на большую золотую медаль И. Масаловым,
А. Швайкевичем, С. Вяткиным, А. Васильевым и Н. Загорским, на
тему «Жертвоприношение Авраама».


В. В. СТАСОВУ

24 декабря 1872 г. Петербург

Ах, Владимир Васильевич! А ведь я, признаться, поджидал Вас сегодня утром, думал начать раскраску бюста1 с натуры (акварелью попробую), как жаль, что Вы нездоровы.

А насчет 2-го генваря — какое совпадение!2 Это день рождения Веры. Надо как-нибудь ухитриться.

Тьма, тьма и тьма!! Придется бежать из Петербурга. Одно спасение, чтобы не застыть окончательно. Ведь это значит, что Прометей скован здесь, а мы, жалкие существа, должны прозябать без священного огня — ужасно.

Скорей, скорей куда-нибудь в Европу, Париж, Рим... все равно... где только есть солнце, где горит этот све­точ! Может быть как моль, как ночной мотылек, на­летев на него, сгоришь в нем, но все же не удержишься, чтобы не улететь из этого мрака, из этого оцепе­нения!

Можно с ума сойти от бессильной злобы, от доса­ды на нечто непоколебимое, мрачное и ужасное, как смерть.

Да, в Европу, в Европу, там мы более нужны, чем здесь, где только из одного человеколюбия да, еще того хуже, из подражания просвещенным странам нас поощря­ют из прихоти, по капризу и по мягкосердию; а более бес­церемонные люди прямо говорят, что мы (художники) не имеем право на существование. Они правы совершенно! Не до эстетических наслаждений здесь, где еще эко­номический быт в первобытном, варварском состоянии. А Европе мы нужны, она нуждается в приливе свежих сил из провинций; здоровые соки дадут ей новую жизнь. И мы будем спица в колеснице — это большое утешение!

А здесь (признаться Вам по совести) мне совестно, что я художник, мне кажется, что это дармоед, обман­щик, приживалка.

Ах, простите, я увлекся и, вероятно, надоел Вам своею плаксивостью. Что у кого болит... и пр.

До свиданья, Владимир Васильевич. Скреплюсь до осени, а там и махнем. Жаль удобной мастерской, в ко­торой я еще и не начинал работать.

А Вы между тем выздоравливайте!

Вера Вам кланяется и поздравляет с праздником, я тоже Вас поздравляю, маленькая тоже, я думаю, поздра­вила бы, если бы возвысилась до этой степени ума.

Ваш И. Репин

1  Репин по просьбе Стасова должен был раскрасить его гип­совый бюст, исполненный Антокольским в  1872 г. Позднее эта
работа была им выполнена, но неудачно.

2  2 января — день рождения В. В. Стасова.


17

15

"Бурлаки идущие вброд"



 

Перепечатка и использование материалов допускается с условием размещения ссылки Репин Илья. Сайт художника.