Письменная переписка со Стасовым 1873 года

Очень рад, дорогой Владимир Васильевич, что Вы здоровы. Мы были у Вас. Поздравляем Вас с Новым годом! И с днем рож­дения, который случится завтра. А главное — будьте здо­ровы!

 

У меня есть к Вам одно дело: мне Третьяков заказы­вает написать портрет М. И. Глинки1; разумеется, я это­му заказу рад, потому что  очень люблю М. И. Портрет должен быть и картиной и характеристикой лица, а потому я не могу тут обойтись без Вас: посоветуйте и снаб­дите материалами, которыми Вы обладаете, к моему уте­шению.

1 Портрет «М. Глинка в период сочинения оперы «Руслан и Людмила" был написан Репиным лишь в 1887 г.        

 

Ваш И. Репин

 

А когда же бюст раскрашивать?


В. В. СТАСОВУ

Ваше письмо, Владимир Васильевич, застало меня уже за чтением Вашей статьи1 (теперь у меня два эк­земпляра). Упиваюсь, упиваюсь описаниями картин До-рэ, это очень кстати. Вчера мы были в академической библиотеке и пересматривали «Дон-Кишота»2. Библию я давно не видал, а Ваши описания воспроизводят их так живо и с такой же поэзией, как у Дорэ.

Если б я не боялся пристрастия, я сказал бы, что Ва­ши картины лучше Дорэ: Вы прибавляете к ним колорит, чего лишены оригиналы. Только простите — что за выра­жение: «на лучезарной бляхе солнца»? Я не понял. А ведь я не подозревал того, что прочту в этой брошюре. Я думал найти здесь главным образом, еврейское племя в своих выдающихся типах по мере влияния их на евро­пейское искусство.

Как хорошо очерчен Иванов! Для меня совершенная новость его библейские композиции; в первый раз слышу. Особенно за него я бы крепко пожал Вашу руку. «Какое художество мыслимо без свободы и чело-вечески достойного жизненного уровня».  (Это мне нравится.)

 

Прочитал всю брошюру и нахожусь под очень прият­ным впечатлением; она действует удивительно, миротвор­но. Я читал вслух Вере, ей также очень понравилось, она не пропустила без замечания легкость и грацию языка, которые чувствуешь только при чтении вслух. Хорошо, очень хорошо. Только об еврейском племени мало. Речь идет только о художниках.

 

 

Фотографии Антокольского у меня в мастерской уже давно, и Ваша брошюра о Брюллове, если Вы ее уже не взяли.

В мастерскую я хожу каждый день (исключение воск­ресенье) от 11—3 часов; хотя темно ужасно. Думаю, что над картиной' придется поработать еще полгода; тогда только будет порядочная вещь.

 

Ваш И. Р.

Милостивый государь Павел Михайлович!

Сегодня я и без того собирался писать Вам, как вдруг получаю Ваше письмо. Во-первых, о портрете Ф. И. Тют­чева: во вторник я был у И. С. Аксакова. Он сказал мне, что надобно подождать неделю, так как Ф. И. начинает только оправляться, и мой приход может произвести на него неприятное впечатление. Следовательно, я примусь за него через неделю. Фотографий его я пока и видеть не хочу, чтобы живее взглянуть на него самого, и тогда уже.

Я разумел картинку Васнецова, когда говорил Сер­гею Михайловичу о новинке. Впрочем, Вы и без того на­мерены были побывать через месяц здесь. Картинка его очень свежа по колориту (у нас редкость) и сильная ве­щица в общем. Нищие тонко вырабатываются.

Сообщу Вам еще интересную новость: сегодня я уз­нал, что картину мою «Бурлаки» можно отстранить от великого князя4, а потому мне теперь надобно заручиться Вашим словом— если Вы заплатите мне за неё 4000 р., то я примусь хлопотать об этом. Будьте так доб­ры, пришлите поскорее ответ. Я теперь много и сильно работаю над нею; картина делается живее и живее; так что если судить сравнительно, то 4000 весьма недорого, судя по работе и по силе картины. Можно и размер взять во внимание. Если Вы раздумаете, то я обращусь к Солдатенкову. Мне решительно надобно продать ее подороже, ибо она мне самому очень дорого стоит: надобно взять во внимание две поездки на Волгу и по­том двухлетний труд. А сюжет картины действитель­но не дворцовый — очень уж сильно будет контрасти­ровать.

1 «Бурлаки на Волге» (1873).

1Очень впечатлительная вещь, всем она ужасно нра­вится, и еще не дальше как сегодня заходил ко мне Крамской — он от нее в восторге.

Какое большущее письмо я Вам написал — простите, что отымаю у Вас время на прочтение.

Истинно уважающий Вас Илья Репин

Супруга моя Вам кланяется и благодарит за вни­мание.

 

 

Многоуважаемый Павел Михайлович! У Тютчева я был в пятницу 2 февраля. Он очень бо­лен и притом спал в то  время.  Видеть его я не мог, сколько ни добивался. Я даже не мог объяснить им мою надобность, то есть старику-камердинеру да какой-то камерфрау-немке. Я просил камерфрау написать мне, как только будет возможность его видеть, то есть когда ему будет полегче. Она обещала (я оставил адрес), но едва ли сдержит обещание. Они что-то уж очень безнадежно покачивают головами. Я не утерпел, однако же, и по­смотрел две фотографии Ф. И. (не хотелось возвращать­ся ни с чем): лицо прекрасное, поэтическое, очень моло­жавое, несмотря на седые волосы; Вы правду говорили — очень интересное лицо. Камерфрау говорит, что теперь его узнать нельзя, так он изменился.

1 Картина «На острове Валааме» (1873).     
                                                         

Признаться, я очень  пожалею,  если мне не  удастся видеть его живым.

Рамки я еще не заказывал.

Желаю Вам быть здоровым.

 

Преданный И. Репин

 

Представьте — я забыл   Ваш  адрес;  опять  адресую в Москву, и письмо мое опять опоздает.

 

Наконец-то! Кончил я свою картину и поставил вче­ра на выставку.

 

Вы не можете себе представить, Владимир Василье­вич, какое приятное чувство испытываю я теперь. Как гимназист, выдержавший экзамен. Тетради еще валяют­ся на полу, все в беспорядке, а он, счастливый, ожидает со дня на день лошадей, чтобы уехать к родным на ка­никулы.

В самом деле, только теперь кончил я академический курс; только теперь я распрощаюсь с казенной скамей­кой в моей казарменной мастерской. Ну, довольно.

Теперь неделю я буду гулять, а потом: я гляжу в эту минуту на Ваши две фотографические карточки и гово­рю точно с 'Вами, а потом припомните, не обещали ли Вы мне чего-то? Обещали посидеть для портрета. Исполните же, ради бога, свое обещание. Модеста Петровича' (недавно мы целый вечер припоминали с наслаждением отрывки из его оперы) я тоже считаю давшим мне слово посидеть. Мне так хочется пописать с хорошей натуры.

Будьте здоровы, а я теперь здоров и свободен, а пото­му весь Ваш, если Вам угодно.

А бюст-то ведь тоже ждет Вас. Надо же попро­бовать.

Многоуважаемый Павел Михайлович!

 

Вот уже почти две недели, как я кончил наконец свою картину «Бурлаки на Волге». Ничего не делаю, а между тем здоровье мое все как-то не совсем.

Великий князь все еще не едет (он будет через 1 и 1/2 недели), я жду его с нетерпением, потому что у меня совсем нет денег, а без него здесь не дают. А мне бы так нужно было теперь уехать поскорее.

 

Васнецов кончил картинку «Мужики с тачками», ко­торую Вы знаете (он кончил ее так, как Вы говорили, то есть ничего не трогая, что прежде кончено).

Пейзаж Куинджи (Ваша собственность) обращает внимание нашей просвещенной публики и непросвещен­ной. В самом деле очень впечатлительная вещь.

У нас стоит превосходнейшая погода — просто Италия завелась. Я все гуляю... а впрочем, не жалею.

Преданный Вам И. Репин

Перова за его бестактность бранят у нас все художни­ки (по поводу конкурса)2.

Многоуважаемый Павел Михайлович!

 

Благодарю Вас за скорый ответ; письмо Ваше меня очень утешило: радуюсь за Перова —с именем знаменито­го художника всегда хочется связать и имя хорошего че­ловека, и теперь нет никакого в этом сомнения'.

 

Насчет моей картины еще не потеряна надежда. Пе­реговоры я откладывал до окончания картины; а когда кончил, его уже здесь не было. А между тем привез еще картину из Рима Семирадский 2, сделанную также для ве­ликого князя (картина большая, на 10000 р., полагает ав­тор). Я ее еще не видал; на днях она будет поставлена. Может быть, это обстоятельство повлияет на свободу моей картины, тем более что наши полячки и немчики, кажет­ся, хлопочут об этом, не подозревая тут моего благополу­чия.

 

Картина моя на выставке оказалась колоритней; и от всех я слышу только лестные отзывы — публика толпит­ся. И несмотря на жухлость (еще не покрыта лаком) и на то, что ее поставили между очень сильными вещами по технике (Гуна — пришивание креста Гугенота, Горав-ского — голова старухи с порами на коже и Верещаги­на «Погребение монаха») 3, и поставили так, что ее и не видно (отсвечивает). А все-таки ничего. Извините за это отступление и не примите за самохвальство.

 

Завтра или послезавтра я пошлю к Вам картинку Васнецова (цену ее мы решили общим приговором по настоянию Васнецова «как можно дешевле»—во 150 р.) со своими принадлежащими Вам двумя этюдами, рамок на них я не заказывал— сделают и в Москве не хуже; стоит ли с ними возиться.

 

Очень недурную картинку кончает  В.  Максимов — «Утро в деревне».

 

Время близится, и мне приходится мало-помалу гото­виться к отъезду за границу. Понаглазевшиеь в Вене, я выдумал отправиться на лето на север Адриатическом) моря, к далеким братьям славянам.

 

Как жаль, дорогой Владимир Васильевич, что Вы нас не застали вчера; нет,— в четверг, а вчера я получил Ваше письмо, которое еще раз и еще перечитываю с на­слаждением.

 

Боюсь я верить Вашему пристрастию ко мне...

 

Жаль, что не удалось мне видеть Порфирьева; мне про него рассказывал Васнецов, который его знает как очень талантливого, но еще совершенно не определив­шегося юношу. Славно разобрали Вы картину Якоби', лучшего определения о ней не сказано, совершенно вер­но. «У него есть нюх в живописи»,— сказал про Вас Александр Васильевич2 (слепой скептик). Это ужасно верно. Семирадского Вы также сразу разгадали, неумо­лимо, неподкупно; между тем как сотни молодых и ста­рых художников поют ему гимны (особенно полячки). Публика чуть не рукоплещет перед его трескучим фей­ерверком, академия торжествует, видя в нем воскресе­ние своих догматов. Вы с одного взгляда отвели ему должное место. Дай ему бог генеральский чин и кучу денег (он намерен взять 15 тысяч р.). Да, он действи­тельно сделал громадный шаг вперед, и надо отдать честь его энергии и таланту. Если бы каждый из нас так ус­пешно шел по своему пути и так энергично преследовал свои цели, каких бы чудес мы ни нагляделись! Молодец, право, молодец! В такое короткое время и такую огром­ную, и такую блестящую картину! В ней даже есть одно очень живое лицо: вакханка в красной драпировке, с мед­ными тарелками в руках, полная жизни фигурка. Но до­вольно, ибо мне придется далее повторять уже Ваши слова о солнце, и об эффекте, они по своей верности так и просятся на язык.

 

Послезавтра страстная неделя. И потому я жду Вас для сеанса, а о дне и часе благоволите известить. Я помышляю об этом, как о ряде самых приятных и по­лезных во всех отношениях часов; только ради создателя не измените, а я не променяю этого ни на какого Кор-фа ' с его неподдельными кредитными билетами на сум­му 700 р.; тем более что теперь, говорят, в обращении свирепствуют поддельные.

Семирадский своей картиной меня очень убедил, что в Европу ехать надобно, и надобно учиться.

Кланяются Вам маленькая и манюсенькая Веры.

 

Ваш И. Р.

 

 

Многоуважаемый Павел Михайлович!

 

Покорнейше Вас благодарим, поздравляем и Вас с праздником. (Может быть, в Москве на этот случай пого­да веселей, а у нас снег валит всю ночь и весь день — совсем зима.)

 

Картинку Васнецова, вместе со своими этюдами, я от­правил Вам еще 31 марта, но так как не знал до сих пор Вашего полного адреса, то надписал «до востребова­ния», иначе не принимали. Я думал, что я уже известил Вас об этом.

Извините за рассеянность. Вещи, значит, уже более недели ожидают Вашего востребования.

 

Великий князь по приезде видел нас и наши карти­ны, и —счастье что-то бежит от меня — ему, кажется, понравилась моя картина. Впрочем, еще не знаю, чем кончится.

 

Картина Семирадского очень блестящая картина, эффектно и красиво пополненная, но легковесная, альбом­ная вещь, хотя громадна по размеру (арш. 9 и 5). Шарлатан в рисунке, шарлатан в колерах, он, однако же, с таким уменьем воспользовался светотенью и блеском об­щего, что на первый раз поразил, несмотря на плохое выражение сюжета. «Для вел. кн. она не по карману, он, кажется, спустит ее государю»,— сказали мне.

1 М. .А. Корф — историк, был директором Петербургской Пуб­личной библиотеки. По предложению Стасова Репин должен был писать его портрет.

О Тютчеве ни слуху ни духу.

 

Если картина моя сделается собственностью вел. кн., то, если, конечно, Вы согласитесь,— я сделаю Вам дру­гую года через два; могу ручаться, что Ваша будет луч­ше, а впрочем, можно и не ставить этого в обязательство ни Вам, ни мне, тем более что это не будет буквальное повторение.

Жажду вырваться из Петербурга; да и здоровье этого очень требует.

Преданный Вам Илья Репин

 

Супруга моя кланяется Вам, благодарит и поздрав­ляет Вас с великоднем.

Дорогой Владимир Васильевич!

 

Как видите, я еще в Варшаве '. Завтра едем дальше. Несмотря на этот краткий и ничем не замечательный путь для бывалых людей, я много видел интересного, много передумал и перечувствовал, и даже так, что не знаю, с чего начать Вам. Если бы мне удалось передать Вам хоть сотую долю своих впечатлений и мыслей, то и тогда не хватило бы ни бумаги, ни времени... Но что это? Никак предисловие? К делу. «Я здоров, мне лучше». Мы распрощались в пасмурную погоду под стрельчатым навесом вокзала. Под Гатчиной повалил снег и провожал нас до самого Динабурга. В Динабург мы прибыли с та­ким морозом (часов в 5 утра), что я опасался за здоровье маленькой Веры, хотя она всю дорогу держала себя мо­лодцом. На этом пути ничего особенного не произошло: сначала мы наслаждались даже некоторым комфортом, но на первой же станции распахнулась дверь вагона, и к нам ввалили без счету мужиков до Луги; битком наби­тые, они должны были стоять всю дорогу. При появлении их в публике сидящей, разумеется, выразилось неудо­вольствие толканием от себя прочь добродушных сермяг.

 

 

«Эка участь наша,— обратился ко мне один из них, должно быть старшой артели (они кирпичники).— Мы платим деньги, как все, а нас толкают, куда ни сунемся. Как нас там?. примут ли?» — Он указал вверх. «Конеч­но — прямо в рай»,— говорю я ему. Добродушный мужик печально осклабился, по загорелому лицу заиграли бе­ловатые морщинки, и открылись белые блестящие зубы.

 

«Нет, родимый, где нам рай! Мы вот всю дорогу ма-тюхались; за наши деньги нас прогоняют: хлеб сеем да робим, а сами голодом сидим,— прибавил он добродуш­но, смеясь во весь рот.— Вот какая мужицкая участь».

Куинджи провожал меня до Гатчины. Удивительно, право, как это в таком толстяке и увальне на вид гнез­дится такой клад нежнейших чувств. Он вышел из ваго­на с полными слез глазами. На прощание я еще раз про­тянул ему руку. «Бросить все и уехать с тобой!» — сказал он, посмотрев сквозь слезы вдаль. Снег валил хло­пьями, природа сердито хмурилась, а он в летнем паль­то бежал еще несколько времени по платформе за нами, когда поезд уже пошел. «Пиши, не забывай!»

 

В Динабурге солнце розоватым светом освещало на­падавший ночью местами снег и было очень холодно, хотя можно было надеяться на хороший день. И он был действительно хорош. Природа была все теплей и при­ветливей, а в Вильне был уже теплый летний день и мо­лодая майская зелень. Местоположение Вильны удиви­тельно красиво и разнообразно; она напоминает кусками все города, какие я видел в России. Много зелени, много садов; прибавьте при этом, что они все в полном цвету теперь и оглашаются пением соловья и всяких других птичек. Мы пробыли там два прелестнейших дня. Бро­дили по лесам, ездили за город, упивались ароматом цветущих садов по р. Вилше, всходили на самую вер­шину горы, против замка, в дворянском клубе, глядели оттуда на красивую панораму Вильны в разных освеще­ниях. Небо здесь очень голубое, а тени очень темны. Сколько блеску солнца на улицах! Как великолепно от­чеканен этот живописный [...] хлам! Прелесть, прелесть! Ах, забыл, одна из первых прогулок наших была поезд­ка в Антоколь, это местечко все в саду и производит патриархальное впечатление, нечто вроде Аркадии.

Вот узенькая, как почти все в Вильне, улица, вся ки­пит... везде группы живописные и не живописные, рас­франченные до нелепости женщины с грязными юбками и оборванные и засаленные до рвотности, в париках раз­ной масти, причесанные по какой-то моде; мужчины в долгополых сюртуках, шапки на затылке, босоногие маль­чишки — все это снует, галтует, орет, толкается, разма­хивает руками; пискотня многочисленных детишек, треск телег, визг... Вот послышался в стороне пронзительный крик, потом крик в квадрате, а потом такой ад всяких криков толпы в той стороне, что можно было подумать, что там идет поголовная резня [...]. Скорей в другую улицу. Но все это так живописно, так типично! Какие головы стариков, женщин, мальчишек, девчонок! Какие пейсы! какие космы волос! какие лохмотья!

 

Фа! Ну в этой улице чисто, совсем другое. Тут празд­ник христиан. Ходят хорошо одетые польки и поляки; чистые магазины, кондитерские... а вот прямо и отворен­ная церковь.

Заходим. Так чисто, светло; ревностные католики проникнуты благоговением, некоторые чинно сидят, не­которые на коленях; входящие смешно подгибают коле­на. Совсем другой мир. Так хорошо и просторно. Мы от­дохнули и вышли. Перед нами перекинутые через улицу аркой ворота (Острые ворота). Фасад не отделен, и сквозь стекло виден лик мадонны, горят свечи. Но что это... по тротуару на довольно большом пространстве стоят на коленях люди всяких состояний и кладут усерд­ные поклоны иконе, написанной в польском стиле (стиль этот нам очень хорошо известен по той массе фигур, которая неуместно украшает Летний сад. И тут та же грация, то есть кривляние поз, это особенно смешно на апостолах и других святых, окружающих церкви. Изваян­ные, они так наивно наклоняют головки, выставляют ко­ленки или ноги, так усердно выгибают кости торса, что нельзя не улыбнуться, видя их ненужную и даже непри­личную  их   сединам  телесную   работу).  Взгляды  благоговейные и действительно Молящиеся были устремлены на эту икону всеми. На коленях посреди дороги, на кам­нях, на тротуаре, прижавшись живописно на стене... признаюсь, меня это тронуло. Погонщик с кнутом, в сермяге, красивые барышни в скромной одежде, вырази­тельные лица женщин, нищих, молодой солдат, качающий нервически головой, старуха в черных лохмотьях, утк­нувшая в книгу темное, морщинистое, сжатое в кулачок идиотское лицо,— все это как-то особенно, не по-нашему.

В Вильне теперь «Передвижная выставка». Побывали и на ней. Публики мало. Московские вещи опять лучше питерских. «Птицелов» Перова даже колоритная карти­на. Петербургские — мазня.

Все художественные вещи надо смотреть на их роди­не. Тогда они и понятны и прекрасны. Уродливая поль­ская скульптура меня уже не поражает в Варшаве. Тут она на месте и кое-что говорит.

 

Прощайте, пойду спать. Наши спят, и я боюсь быть нездоровым. Я сегодня даже недосмотрел Варшавской постоянной выставки; нехорошо сделалось. А хотелось так много написать.

 

Вот когда пришлось дописывать Вам письмо, Влади­мир Васильевич. Теперь я не знаю, с чего начать. Мы уже два дня в Вене. Сегодня заходил в Роstе-rеstante, получил от Прахова и Антоколя письмо и телеграмму; зовут к себе в распростертые объятия; не советуют оста­ваться в Венеции.

 

У нас, однако же, нанята комната на месяц за 50 гуль­денов, за номер плохенький нам пришлось заплатить 6 гульденов в сутки.

 

Какое странное столкновение, мы наняли комнату у очень солидной Fгаu с молодой Тоchter. Комната хоро­шая, с роялью и очень мило меблирована. Сегодня мы попросили Fraulein сыграть нам что-нибудь; она сыграла вальс какой-то. Мы спросили наудачу, не знает ли она что-нибудь из Бетховена, и что же оказалось: она сама племянница Бетховена, и тут же над столом у меня висит портрет Бетховена, первой молодости (неважный порт-рет). [...]

 

Жалею, что сразу не удалось дописать письмо. Те­перь я уже не знаю, писать ли прошлые впечатления. Вена так громадна, так оживленна, такая необозримая масса народу, колоссальных зданий, бульваров, исполин­ских афиш, непрерывной цепью тянущихся везде омни­бусов и конно-железных вагонов, набитых людьми без счету, без определенных мест, просто стоящих, плотно прижавшись друг к другу, и только держащихся, на слу­чай толчков, за ремни, прибитые петлей к потолку ваго­на: а эта масса сидящих на улице перед кафе и битком набитые кафе сидящих, говорящих, читающих и пьющих, подумаешь, чистую воду («frisch Wasser!» — кричат лю­ди на железной дороге), ибо перед каждым почти два стакана чистой воды — все это так ошеломляет, так по­давляет все интимные чувства, что решительно пере­стаешь верить, что есть такие-то грустные картинки, ка­кие-то скучные идейки... Что существует серый, как гряз­ная тряпица, Петербург, копошащаяся и силящаяся во что бы то ни стало походить на Европу Варшава, между тем как большая часть Польши (от Вильны до Варшавы) имеет такой осиротелый вид; горькая степь горючая, с ни на что не годной землею, где, несмотря ни на какой труд человека, ни на какое желание, ни на какую не­обходимость посеять и возрастить что-нибудь, родится только известковый булыжник, нахально высовывающий свои головы, стараясь походить на арбузы малороссий­ских баштанов. Какая-то дикая степь, жилья почти не видно, лишь изредка, точно в повести Гоголя («Страш­ная месть»), вырастают из земли мертвецы и с отврати­тельными проклятиями растут до самого неба. Это клад­бищенские кресты, может быть, они хотят заглянуть в самую Сибирь и послать туда дикий вопль вместо приве­та своим братьям. Ах, скорей лети, наш вагон... мимо этого темного места!..

Вот и граница, сердце как-то забилось... Мы наконец за границей... Зеленые поля, тополи, деревни, дубы, чи­стые городки, чистые поля, везде порядок, строй...

 

Однако прощайте, а то у меня уже сердце в самом деле забилось.

 

В. В. СТАСОВУ
4 июня 1873 г. Рим

Дорогой Владимир Васильевич!

 

Из Вены я удрал, прожив там всего 10 дней. Нездо­ровилось в большом городе, да и смотреть я был не в расположении. Вот уж три дня, как в Риме. Прожили мы 4 дня в великолепной Венеции; это, кажется, по крайней мере до сих пор, лучшее место из нашего путешествия. Пробыли день (во Флоренции; но об этом после. Третьего дня получил Ваше письмо уже здесь (адресованное на квартиру в Вену), а первого я не получал, хотя был ра­зов пять в Роste-restante и оставил там свою карточку (то есть адрес).

 

Выставка была еще не совсем готова ', но я все-таки таскался по ней несколько раз до дурноты. Банки, склян­ки, стеариновые свечи, камины, кровати, балдахины, пор­тьеры, ковры и т. д. и т. д., всего этого до бесконечности, ни пройти, ни проехать, ни пером описать.

 

Хорошо, дурно, отвратительно, все это сменяется бы­стро и утомляет. Все, что австрийское,— пошлая, без­дарная дрянь и главный зал с куполом, и расстановка стеариновых свеч, и две глупейшие фигуры (велики Фе­доры) . Итальянское — похоже на индийское, изнеженно-наивное. Французское одно представляет много изящного. Турецкое очень интересно. Русское —старо: все те же путиловские примечательности2. Остальное благополуч­но и скучно. Ну, да к чертям их, нам искусство пода­вай, а то я от нетерпения очень громко стал уже ругать немцев на своем, красноречивом по этой части языке.

 

Я думаю, что все порядочные европейские художники презирают Вену — этот постоялый двор Европы. Из­вестных крупных имен не много, неизвестных всего только один Дефреггер.

 

Нумером первым будет, вероятно, Матейко, действи­тельно замечательный художник-драматург. У французов только Реньо. У немцев Кнаус и Дефреггер, и то уже из­вестные картины, например Вотье «Похороны», ну и дрянь. Впрочем, все это Вы сами увидите. Я, признаюсь, ждал больше. Но хороши наши комиссионеры! Они ужас­но как позаботились об наших вещах, посланных из Пе­тербурга со всевозможною скоростью. Вещи валялись не­дели три под каким-то забором, под дождем. На моей картине полосы потеков грязи сверху вниз; едва отмыл я их, и то не совсем, даже не отмывались. Наше искусство в сравнении с прочими не только не хуже, но даже очень хорошо (я смотрел его после всего). Портит только Бруни (много плохих его вещей). А впрочем, и у них много дряни даже в самой почетной зале, где висит рутинная штука Пилоти, лубочный Кабанель и другие и где, меж­ду прочим, Семирадский уже не играет никакой роли, все равно что его и нет там. Впрочем, об этом после.

 

 

Комната наша едва ли была бы для Вас удобна: она немножко удалена и от выставки и от центра города. Во всяком случае, Вы легко можете найти комнату за 50 гульденов в месяц. Только посмотрите на воротах за­писки об отдаче frei Zimmer.

 

Никогда я еще не приходил в такой восторг ни от чего, как от Венеции, от Палаццо Дожей и от картины Поля Веронеза (в Академии художеств)!1 Какой-то пир, на котором между прочими Христос сидит. Вера даже плакала перед этой картиной.

Очень веселый городок Триест, как он прелестно от­строен, и сколько в нем жизни, особенно на берегу. Вот мостовые-то! Не чета нашим.

 

Флоренция тоже недурной город, но скучноватый, даже, со своим мозаичным собором.

Но что Вам сказать о пресловутом Риме? Ведь он мне совсем не нравится: отживший, мертвый город, и да­же следы-то жизни остались только пошлые поповские (не то что в Венеция Дворец Дожей). Там один «Моисей» Микель-Анджело действует поразительно, остальное, и с Рафаэлем во главе, такое старое, детское, что смотреть не хочется. Какая гадость тут в галереях! Просто смотреть не на что, только устанешь бесплодно. Но замечательнее всего, как они оставались верны своей природе. Как Поль Веронез выразил Венецию! Как Болонская школа верно передавала свой условный пейзаж! С горами, вы­родившимися у них в барокко! Как верен Перуджино и вся компания средней Италии! Я всех их узнал на их родине: и С. Жиовани, и Пиетро ди Кортона, и прочих; на их родине тот же самый суздальский примитивный пейзаж в натуре; те же большие передние планы без всякой воздушной и линейной перспективы и те же дали, рисующиеся почти ненатурально в воздухе. Все это ужасно верно перенесли они в своих картинах (как смеш­но после этого думать об изучении каких-то стилей Ве­нецианской, Болонской, Флорентинской и других школ), Но обо всем об этом после.

 

Я почти совершенно здоров. Был здесь у доктора Бот­кина (Мордух ' с него делает хороший бюст), велел ку­паться в море. У Мордуха «Христос» выйдет, кажется, замечательнейшею вещью. «Иван» из мрамора тоже вый­дет очень хорошо. А какая милая вещь «Иван» из воску в маленьком виде! Я даже не удивляюсь, что бюст Петра из мрамора хорош, о нем и здесь хорошие отзывы, жа­лею, что не видел.

Мы с Праховым едем в окрестности Неаполя на лето к морю. А на зиму я подумываю о Париже. Рим мне не нравится, такая бедность и в окрестностях даже, а о рае-то земном, как его прославляли некоторые, и помину не­ту. Это просто-напросто восточный город, мало способ­ный к движению. Нет, я теперь гораздо больше уважаю Россию! Вообще поездка принесет мне так много пользы, как я не ожидал: но я здесь долго не пробуду, дай бог пробыть два года, и то едва ли, надо работать на родной почве. Я чувствую, во мне происходит реакция против симпатий моих предков: как они презирали Россию и любили Италию, так мне противна теперь Италия с ее условной до рвоты красотой.

Пишите в Неаполь, Poste-restante.

Ваш Илья

Обе Веры здоровы, кланяются; цепь моя2 (золотая) производит фурор. На улице я ее прячу.

Поленов малый добрыня, я тут его и Мордуха под­биваю поскорее ехать к нам в Россию, строить свои мас­терские и заводить новую русскую школу живописи. Им этот проект очень нравится. Пора нам.

 

Кланяйтесь Модесту Петровичу и всем дорогим, на­шим и Вашим. Елена Антокольская3 находится в ожи­дании потомства.

2 августа 1873 г. Вилла Росси

Как жаль, что я утерял право бранить тебя, мой ми­лый Базилио, теперь я должен безропотно довольство­ваться теми крохами, которые ты соблаговолил прислать мне из Вены. Я не ответил тебе из России, я был дома, сыт по горло и ленив [...]; теперь не то, теперь я ужасно голоден. Я написал уже десятка два писем и пока очень мало получил ответов. Каюсь, я буду исправляться, как могу.

1  Антокольский.

 

Ты хоть пощадил бы авторское самолюбие: о моей картине ' ни слова, ни замечания.

 

Жаль, что мы не были вместе, и говорить нечего, что я теперь упивался бы там всем, как божественным нек­таром: во-первых, теперь я почти здоров, а во-вторых, Италия все время трубит мне и во сне и наяву: друг мой, ты очень прыток, в тебе избыток варварских сил, и ты думаешь, что ты сможешь сделать лучше других, нет, шалишь! Сделать что-нибудь хорошее ужасно трудно, ты сам увидишь, как поживешь подольше у нас; ты сдела­ешься такой дрянью, таким ничтожеством, что будешь благоговеть перед последним богомазом Италии (ему покровительствует уна мадонна, а тебе кто?). Так дела­ли до сих пор все твои соотечественники и более всех са­мый лучший ваш Signor Paul2. Вот только разве Поле­нов не сдается; да он очень рано убежал отсюда...

Я просыпаюсь. Духота, жара, лень двинуть пальцем; на сквозной ветер боюсь идти, и так уж очень кашель допекает... Ах, поскорей бы отсюда! Бежать без оглядки, несмотря на чудные персики, великолепные сливы, фиги и прочие блага, которых тут теперь вдоволь; появились даже мои любимые арбузы и дыни.

Да, о вещах на Венской выставке я уже думаю те­перь как о едва возможном; может быть, это было во сне. Невероятно, чтобы человечество поднялось до этого гения. Мы были на Капо ди Монте... Каспучини, Земле-чини, Сухачини, Грязини... мне даже дурно сделалось; слава богу, попался Боскетто, и я отвел на нем душу (тоже ученик Морелли, тоже общеевропейская вещь). Как просто, как живо, как свежо! Я напивался им, как изнемогающий в Аравийской степи у студеного ключа вдруг очутился.

 

Однако многих имен из упомянутых тобою при мне еще не было.

 

В октябре я еще побываю раз в Вене, и это будет пло­дотворней.

 

С Адрианом1 в Неаполе мы были в студии у Аль-тамура и Дольбони (очень интересно, тоже ученики Мо­релли). Адриан уехал в Вену; вместе с твоим письмом мы получили и от него из Триеста; он вот так совсем иначе: он, сев на пароход в Анконе, долго еще не мо­жет оторвать взгляда от прекрасного профиля прекрас­ной страны... в которой так много... и пр. и пр.

 

Хороша Академия наша: до сих пор ни слуху, ни духу, ни денег. Я уже написал к Гинцбургу2, жду со дня на день. Так меня мучит, что я задолжал тебе. Ве­ра очень благодарит и кланяется. Прощай пока, пиши, пожалуйста, как там у вас.

 

До сих пор ни дождинки, ни росинки, беловатого дыму так много накопилось, что Сарнских гор совсем не видно, а Везувия только верхушка, и курит по-преж­нему...

В. В. СТАСОВУ
7 августа 1873 г. Каствлламаре

Сейчас же отвечаю Вам, дорогой Владимир Василье­вич!

 

Я, признаться, уже начал скучать, и вчера чуть не написал Вам, но сегодня я уже в отличном настроении духа. Приятнее всего то, что мы думаем почти одно, в одно и то же время. И если б я написал вчера, то Вы прочли бы те же мысли и убеждения, которыми я нас­лаждаюсь сегодня в Вашем письме. Да, «настоящего искусства до сих пор еще не было» в пластике. Его не было и у французов, за исключением попыток Курбэ, которого теперь я глубоко уважаю, как яркое нача­ло. Да, поеду в Париж, но теперь я не жду много и от этой поездки (надо! непременно). Нет, я полетел бы те­перь в Питер и разразился бы там целой сотней картин, но ни красот, ни небывалых диеалов не увидели бы смот­рящие, нет, они увидели бы как в зеркале самих себя, и «неча на зеркало пенять, коли рожа крива». Но не все люди с кривыми рожами, есть светлые личности, есть прекрасные образы, озаряющие собою целые массы. Что же  в  сравнении  с  ними  неимоверно  задрапированные, набеленные манекены пресловутых идеалистов!

 

А за выписку я Вас нисколько не благодарю, я бы даже разбранил Вас за эту трату Вашего драгоценного времени... Но человек слаб — я ужасно польщен тем об­ществом, в которое меня вклеили (стою ли?!!). Я испы­тываю теперь то чувство необъятной радости, которое ис­пытывал юноша в день посвящения его в рыцари. И я теперь рыцарь!!! Неужели?! Нет, я еще оруженосец пока. Я еще не начинал действовать. Впереди. Ах, быть бы только здоровым!

Но мне очень нравятся этот А.': исходя «прямо из европейских исторических понятий об искусстве», автор спрашивает заглавием, «нужна ли нам литература?»!!! Его остается только погладить по головке да ущипнуть за двойной подбородок, который у него вместе с брюш­ком (я его иначе не могу представить) «есть образец возведения натуры в перл создания». Да, он может и се­бя поздравить человеком «владеющим идеалами». А впро­чем, черт с ними, это народ допотопный, должно быть, помнящий, грустящий об отнятых крестьянах, взялся за перо и спрашивает, «нужно ли» и пр.

 

«Кастратская» Италия мне ужасно надоела. Я хочу переехать на некоторое время в Альбано, к Антоко-лю в соседство: об этом напишу. А пока я Вас очень попросил бы, если это Вам будет не во труд, перевести мне в письме, что пишут немцы о нас. Адриан Прахов теперь в Вене; в восторге от выставки вообще, но о Рус­ском отделе отзывался с сокрушенным презрением и тошнительным унынием; впрочем, всю его горькую жа­лобу на бездарность отечества можно спокойно прочесть в романе Тургенева «Дым», слова Потугина. Слово в слово.

 

Я здесь ничего не пишу, не рисую: отчасти нечего, отчасти воздерживаюсь, чтоб окрепнуть. Читаю запоем «Историю нидерландской революции» Д. Л. Мотвелея, славно написано! и иногда кажется, точно Вы писали; ужасно похожи симпатии автора с Вашими, и даже обо­роты речи.

Да, надо почитать побольше па правах больного.

 

Маленькие Веры Вам кланяются. Микроскопическая обещает быть очень веселой особой. Уж теперь она раз­влекает и очень веселит наше небольшое общество. Каж­дый день новые штуки изобретает.

 

Я иногда думаю, что я в ссылке. Как я теперь зол и как презираю всех хваливших Италию!

 

Вижу из Вашего письма, что о хандре помину нет. Как я рад. А то и предчувствия и всякая страсть. Я, признаться, даже побаивался.

 

Отлично! Хорошо! Вперед, вперед! Только Вы не хвалите меня очень, Владимир Васильевич, надо бы иног­да и побранить. Следовало бы!

 

Ваш Илья

Удивляюсь, как мог изорваться конверт, он такого же качества, как и этот, в котором Вы получили это письмо.

 

Шаль, что не послали «Гостиный двор» Прянишнико­ва, «Проводы чиновника» (Шпортунова, кажется?)1. То­же замечательная вещь!

 

Я ужасно рад, что на Академию Вы имеете влияние! Нет, не за Ваше самолюбие (у Вас такого мелкого нет), а за то, что они побаиваются голоса правды, уступают силе добра.

 

Напишите, пожалуйста, в чем заключается Венская премия, должно быть, бронзовая медаль?

 

Какого Вы мнения о Матейко? По-моему, ему 1-й приз, он там лучший.

 

21 августа 1873 г. Альбано

Письмо Ваше, добрый Иван Николаевич, захватило меня перед отъездом сюда, в Альбано, это и есть причи­на замедления ответа. Это ужасно невыгодно, ибо в уме своем я написал Вам очень много писем, много описаний, которые щедро обсыпают нас в дороге.

1 Картины И. Прянишникова   «Гостиный   двор   в   Москве» (1865), А. Юшанова «Проводы начальника» (1864).

А теперь вот уже пять дней, как мы тут: новые про­гулки, новые места (чудесные, похожие на наши, но живописней). Новые хлопоты, и я едва собрался отве­тить Вам.

 

Во-первых, благодарю Вас. Я не ожидал такого вни­мания ко мне (два больших листа). Вы, конечно, не оце­ните этого я даже склонны заподозрить меня в иронии, но надобно прожить почти три месяца в Италии, не ви­дав в глаза людей, с которыми преследуешь одни интере­сы, живешь, так сказать, одной жизнью, чтобы оценить Ваше радушие, Вашу открытую улыбку. Ваше письмен­ное объятие. Жму Вам крепко руку.

 

Во-вторых, постараюсь ответить Вам на все Ваши вопросы.

 

О Вене буду краток: это уже Европа; но, вглядев­шись, Вы увидите, что это, собственно, европейский по­стоялый двор. Все рассчитано на короткий проезд, на беглый взгляд иностранца. Даже художественные музеи (Бельведер) полны плохими копиями, которые, однако, бессовестно выдают за оригиналы (не рассмотрят, мол, торопятся).

 

О Венской выставке (не будет ли «спустя лето по малину»; Вы давно больше слышали). Сильное впечат­ление, потрясающее вынес я от картин Матейко'. Осо­бенно две, да еще третья висит в Бельведере: такая дра­ма! такая сила! Вещи его висят высоко, но бьют все и ни на что после не хочется смотреть. (Картин описывать не буду — читать скучно.) Выдерживает еще Реньо, француз  (фигура на коне) 2, лучше по живописи — воет.

 

«Артели художников», а затем Товарищества передвижных худо­жественных выставок. Крамской оказал большое влияние на идейное и художественное развитие Репина, который некоторое время учился у него в Рисовальной школе на Бирже, а затем пользовался его советами. Интересные воспоминания Репина «Иван Николаевич Крамской. Памяти учителя» вошли в его книгу «Далекое близкое».

 

Высокую оценку деятельности Крамского как художника и теоретика искусства читатель встретит неоднократно на страни­цах писем Репина.

 

 

Теперь у меня часто всплывают в памяти многие картины, авторов но помню (я был недолго и был не­здоров, едва мог смотреть). Много есть свежего, живого и непосредственного, много отваги, много энтузиазма и энергии, схватишь воображение, схватишь природу как есть, отрешившись от ярма рутины, которая не думайте чтобы совсем исчезла, нет, она еще царит в зале d`hon-neur' и везде важно расправляет складки засаленных драпировок, как итальянские попы. Что значит ленивый человек — я все иду по верхам, ни одного факта, утеша­юсь, что у Вас нет недостатка в них. «Убиение Юлия Цезаря» 2 (почти копия с Камучини), плафоны Кабане-ля. Боже мой! да где же справедливость, хоть в искусст­ве?! За что же эти вещи повешены в залах почести? А впрочем, это верно, и даже громадная картина Пилоти этого стоит.

Удивительно, как он посте такой глубокой жизненной правды, как «Смерть Валленштейна» 3, спустился до та­кой рутины, до слабости подражания Макарту. А есть удивительные вещи по разным высотам и углам, картины жизни как есть, без примеси глубоких знаний искусст­ва, автора.

 

Хоть бы вот эта: на рассвете, узкая улица готическо­го города занесена снегом, мокрым, снег беспристрастно засыпал мостовую, подъезд, все выступы и труп графа, убитого ночью у дверей монастыря. Проснувшись рано, монахи отворили дверь и ахнули — перед самым порогом человек убитый. Все так живо, как натура, и теперь да­же мне кажется, что я это видел не вверху громадной залы в раме, а проезжая зимой германским городом; так и мерещится вся эта улица, засыпанная мокрым снегом, и убитый человек, так же припорошенный. Картинки Дефреггера и Кнауса возбуждали общий ин­терес.

 

Да, работают они во всю мочь, развертываются до са­мозабвения, до экстаза. Одно, забывают думать часто, и тогда вывозит их только практика, любовь к образам и смелость. Много, конечно, сюжетцев, композиций, но это не особенно трогает.

 

 

И, несмотря на многие выдающиеся вещи, на вообще сильные средства, которыми они завладели уже, все-таки приходишь к заключению, что пластическое искусство отстало значительно от других, идущих не только нарав­не с развивавшимися интеллектуально людьми, но даже отражающих и ведущих за собою этих людей (литерату­ра). Я забыл сказать о скульптуре. Монтеверде (италья­нец, я был у него в студии в Риме) замечателен, его «Оспопрививатель», «Юноша Колумб», «Гений Франкли­на» (фантазия) и «Детишки с кошкой» — удивительные вещи!

Но все это не то. Искусство точно отреклось от жиз­ни, не видит среды, в которой живет. Дуется, мучит-ся, выдумывает всякие сюжетцы, небылицы, побасенки, забирается в отдаленные времена, прибегает даже к соб­лазнительным сюжетцам — ну, думает, угадало... Нет, и тут публика испытывает только неловкость и недоуме­ние...

 

А немец-то как выразился! ' Удивительно верно, вез­де немец. Гуманные идеи для него мелочь, ему абсолют подавай, его интересуют только органические да геоло­гические идеи—«философ чистой воды». Случаев узнать немцев у нас еще не было. Австрийцы недалеко ушли от итальянцев. В Вене мы не встретили ни одной интелли­гентной физиономии, на вид все лучшие субъекты кажутся торгашами табаком (в Италии парикмахерами). Впрочем, эти заключения очень общи и мимо­летны. [...]

 

Что написать Вам про Поленова? Малый он чудес­ный, в Италии я с ним гораздо более сошелся. Мне было особенно приятно найти товарища ругать Италию и ру­гать любителей Италии, и мы, что называется, душу от­водили. Когда я приехал, он уже уложил вещи, чтобы ехать. Работ его здесь я не видал; только под Неаполем (шутя) кое-что баловал. Товарищ он хороший. Мы меч­таем о будущей деятельности на родной почве. Впрочем, Прахов и Антокольский о нем незавидного мнения — «полено», говорят. А я думаю, что он и талантлив и со вкусом. Однако разве в нем —самодеятельности мало.

Поленов в письме из Вены восхищался более всего пейзажем Шишкина, говорит, что и на Венской выстав­ке это лучшая вещь в пейзаже.

Бедный Федор Александрович', лучше не вспоми­нать... А Гоголев-то голубчик... В то время как я читал Ваше письмо, мне сообщили еще один некролог: будто бы умер архитектор Гартман. Не верю до сих пор, пока не узнаю наверно. Боже мой! Какая сирота эта Россия. Все лучшее или умирает, или передается Западу (впро­чем, последнее лучшее сомнительного качества).

 

На правах больного я ничего не делаю и даже не скучаю этим. Это плохо.

Наблюдаю Италию. Много бы кое-чего можно было написать, да надоело, устал. В другой раз напишу по­больше.

 

Прошу Вас отвечать скорей. Если успеете ответить через неделю по получении, то пишите: Кота. А1Ьапо, Albano, Albergo di Roma. а если запоздаете, то: Roma, Postе-restante.

 

Жена и Вам и Софье Николаевне очень кланяется вместе со мною. Дай ей бог здоровья.

 

Кланяйтесь всей Вашей компании, посылаю им руко­пожатия. Желаю блистательного окончания Аполлоны-чу2, идея славная. А что Иван Иваныч? 3

Чижов здесь, в Альбано, мало интересный субъект, это, кажется, будет Верещагин В. П. в скульптуре. Во­обще общество художников в Риме наводит тошноту и уныние.

 

Мы все учимся ездить верхом и уже оказываем успе­хи. В Альбано очень хорошо, много разнообразия и сво­боды.

 

Антокольский теперь в Вено. Жена его с маленьким Иудой Галеви здесь (впечатлительный ребенок). Он ско­ро приедет, тогда я отдам ему Ваше письмо.

И. Репин

 

Милостивый государь Петр Федорович!

Пишу Вам вместо академического отчета, но постара­юсь быть краток, чтобы не утомить Вашего внимания.

Из Вены через Триест (мостовые здесь доведены до такого изящества, что вечером улицы принимаешь за коридоры, а площади за залы) проехал я в Венецию (ни одно из человеческих действий не произвело на меня впечатления более поэтического целого, как эта прошед­шая жизнь, кипевшая горячим ключом и в такой худо­жественной форме! На пиацце С. Марка, перед Палаццо Дожей хочется петь и вздыхать полной грудью; да что писать про эти вещи, там труба последнего дома сдела­на, кажется, удивительным гением архитектуры).

В академии Веронез и Тициан во всей силе, и не знаешь, кому отдать преимущество, довольно того, что чудную вещь Тинторетто уже не замечаешь (нашей Ака­демии следовало бы приобрести копию с гениальной ве­щи Веронеза «Христос на пиру». Действие происходит в Венеции; удивительная вещь, но громадна по разме­ру). Да вообще в Венеции так много прелестных пора­жающих вещей! Довольно сказать, что она произвела на меня большее впечатление, чем Вена с ее всемирной выс­тавкой. В Венеции искусство было плоть и кровь, оно жило полной венецианской жизнью, трогало всех. В кар­тинах Веронеза скрыты граждане его времени в поэти­ческой обстановке, взятой прямо с натуры — но посмот­рите в Вене, на всемирной выставке (что-то общее вы­дохшееся, бесхарактерное, эти господа художники, кро­ме студий и моделей, ничего не видят; только Реньо да Матейко остались людьми с поэтическим энтузиазмом, и по технике Реньо сильнее всех).

Во Флоренции Питти и Уффици удивительно бога­тые музеи; впрочем, это я говорю теперь, когда я немнож­ко объевропеился; в самом деле, сюда люди едут издалека посмотреть дюжинные вещи великих мастеров или даже копии, как, например, в Венском Бельведере, а мы, русачки, обладаем неоцененными сокровищами в Эрмитаже и не даем им никакой цены, даже не загля­дываем — действительно варвары. Впрочем, варвары — слово относительное; итальянцев также можно назвать варварами, в Неаполе еще людей бьют палками, живут они грязнее нас и идолопоклонствуют.

 

Собор и прочая архитектура во Флоренции грандиоз­ны и строги, особенно собор. Но город скучен, здесь нет уже божественной пиаццы С. Марка, которая по вече­рам превращается в громадный зал, окруженный вели­колепным иконостасом, залитым светом; а на чудесном небе уже взошла луна. Музыка, и действительно пре­красные итальянки (только в Венеции и Неаполе без­образные) гуляют с итальянцами, опять Веронез в на­туре, опять его картины вспомнишь.

Но что засиживаться в Флоренции! В Рим, в Рим, поскорей! Тут-то... Я везу целую тетрадь заметок о Риме, что смотреть (Бедекер не удовлетворяет). При­ехал, увидел и заскучал: сам город ничтожен, провин­циален, бесхарактерен, античные обломки надоели уже в фотографиях, в музеях.

 

Галерей множество, но набиты такой дрянью, что не хватит никакого терпения докапываться до хороших вещей, до оригиналов. Однако Моисей Микельанжело искупает все, эту вещь можно считать идеалом воспроиз­ведения личности. Однако странны вообще люди: уже почти четыре века ездят они со всякими препятствиями, издалека смотреть плохие галереи, и не только без ро­пота, а даже пускают славу о них на весь мир (не с досады ли?). Хожу и я по нескольку раз, докапываюсь и вглядываюсь и думаю, что этой работой можно на­конец отупить себя до того, что и плохие вещи начнут нравиться. Слава богу, что есть же и здесь несколько хороших вещей! Закончил хождением по мастерским знаменитостей (испанцы) Фортуни, Вилегас, Тусквец и еще несколько, но эти господа, однако же, глухи к гром­кому гласу классики, которая так неутолима в Риме; они, напротив, глаза проглядели на парижских знаме-нистостей и с легкой руки Мейеонье наполняют гале­реи любителей крошечными картинками, содержанием которых большею частью служит шитый золотом мун-дир и тому подобные неодушевленные предметы; по легкости своей такое содержание исчерпывается изумительно (да здравствует терпение!), а Гупиль платит хорошие деньги.

 

Лето провел в окрестностях Неаполя, купался в мо­ре. Окрестности эти восхитительны, есть что посмот­реть: идиллический Капри с голубым гротом, ужасный кратер Везувия, бесконечные дали, на два залива, из Сорента, Помпее, Геркуланум. Большим уважением про­никаешься к древнему миру, когда смотришь на эти остатки умершей цивилизации в Помпее! Какие удоб­ства — весь город точно один дом для большой семьи; в центре форум, базилика, биржа, храмы, все под рукой, вое близко, связано, и какие пропорции к человеку! как выигрывает фигура! Говорить ли про легкость и гра­цию внутренней отделки, столь хорошо известной все­му свету. Неаполитанский музей богат этими образцами, сколько фресок! Да, мы еще варвары.

 

Вообще Неаполитанский залив поражает кипучестью жизни; и все делается на улице, на воздухе. Теперь в Риме, после Неаполя, такая тишина, точно в Чугуеве! Шум, гвалт, громозд, суета! И искусство не спит. Мо-релли замечательный колорист, его «Тасс с Елеонорой», «Рыцарь с пажами» и много других вещей самобытны, сильны и колоритны. Он считается там реформатором и создал целую школу. Я был у него в студии и у лучших его учеников: Боскетто, Альтамур, Дольбони, все они интересны и разнообразны. У фон Виллера все лучшие работы Морелли. Исторические картины, жанр, Мадон­ны и даже занавес для театра в Салерно — все пишет Морелли, и как чудесно! Ученики его тоже высоко сто­ят. Вот и не окружают их великие образцы. Музей На-циональ и Саро di Monto наполнен такой дрянью, что ужас! Камучини (хуже Бруни, вроде Шамшина с Ве-нигом) там лучший, а что за ничтожество его учени­ки! все картины точно один написал. Слава богу, Му­зей Капо ди Монто наполняется новыми вещами Бос­кетто, Морелли можно отдохнуть; пейзажи тоже.

 

Не пора ли перестать, боюсь, что Вам надоест чи­тать.

 

Прожил несколько времени в Альбано, теперь опять в Риме, опять смотрю галерея.

 

Исполняю совет инструкции не работать 1-й год, да и невозможно; если станешь работать, смотреть не бу­дешь.

 

Теперь я намерен отправиться в Париж. Жду только высылки майской трети.

Будьте так добры, Петр Федорович, поторопите вы­сылкой Правление; они затягивают.

Жена моя Вам усердно кланяется, а дочь пленяет итальянок и итальянцев живостью. Саrina! Саrina! Все с ней знакомятся.

Преданный Вам Ваш искренний слуга Илья Репин

Желательно было бы знать, нравится ли Вам форма подобного письма? не нужно ли сократить?

Дорогой Владимир Васильевич!

Как Вы летаете,— уже в Париже! Но позвольте на Вас пожаловаться, что это за мода — в Висбадене были, ни слова о Висбадене, в Париже — ни слова о Париже, особенно о Париже надобно было хоть что-нибудь черк­нуть.

Антоколь, кажется, на Вас сердится; действительно, ведь Вы огорчили его недоверием к его собственным силам. Припомните Ваше письмо; Вы на него напали без церемонии. Прахову не давайте большого значе­ния. Он и в споре действует, как истый классик: «поразить противника его же оружием», сказать ему, что он старовер, и коротко и злобно, и даже «подразнил собе­седника в шутливой беседе». А впрочем, мне он ужас­но надоел; громадная претензия и никакого права на нес.

Вчера Антоколь получил Ваш бюст; весной он сде­лал здесь бюст с доктора Боткина, и теперь при срав­нении видно, как он подвинулся вперед. Бюст Боткина очень хорош, похож поразительно и вылеплен свободно, широко и просто.

Недавно тут была выставка конкурса скульптурных эскизов на одно вакантное место фонтана в пандан к Бернини. И еще две какие-то фигуры, изображающие, кажется, молчание и другую... забыл, должно быть, ту­поумие или что-то вроде. Глубоко сидят они в рутине, хотя и хорошие мастера; впрочем, иначе и быть не мо­жет; Италия страна провинциальная теперь, и это уже обрекает ее на ничтожную роль в движении человечес­ком всякого рода. Тут на Пинчио есть три очень хоро­ших бюста, сделанных очень талантливо, авторы еще молодые люди, страшные бедняки, делают за бесценок ничтожные работы, и никому до них нет дела. Мечта итальянца — получить заказ какой бы то ни было, хоть бы это была подделка фальшивых ассигнаций; а подделка под отвратительное уродство всяких образов Бернини воодушевляет их до оригинальных созданий в его роде. Впрочем, талантливые бегут отсюда (автор Леопарди в Париже), Монтеверде ужасно грустит, ни­кто не купил его «Оспопрививателя», между тем как «Колумба» и «Гений Франклина» он повторяет чуть ли не сотый раз — нарасхват.

Никак не могу добиться в мастерскую Фортуни — обещали пустить завтра; очень интересно. У других был (Вилегас, Тусквиц — все испанцы): все они, впро­чем, ведут свое начало от Мейсонье и отделывают мело­чи еще с большим изяществом и тонкостью; пишут по­чти миниатюры — Гупиль поощряет. Замечательно, что даже художники здесь, говоря о другом знаменитом ху­дожнике, он не говорит о его достоинствах, а скажет коротко, что Гупиль платит ему 20 000 франков за ве­щицу, и посмотрит на Вас необыкновенно торжествен­но, он гордится уже знанием цифры почтенной и лю­буется эффектом ее звука и поражающим впечатле­нием на других — еще бы!!

Однако мне Рим ужасно надоел, несмотря на отлич­ную погоду и предсказания, что я его страстно полюб­лю, потому что вначале ругал очень страстно, а это уже верный здесь признак. А впрочем, в станцах Рафаэля (в его работе, а не учеников, что следует отличать) я дей­ствительно вижу некоторые достоинства. Микель-Анд-жело (в капелле Сикстине) грубоват, но надобно взять во внимание время!

Так как времени на Италию я потратил много и много денег, то теперь намереваюсь отправиться крат­чайшим путем в Париж через Флоренцию, Геную, Ту­рин, Лион. Надо торопиться, что-то меня ожидает там!

Думать боюсь.

Скоро ли вернетесь в Питер? И скоро ли прочтете эти строки: я, вероятно, буду уже в дороге,

Впрочем, числа до 10 нового стиля октября я еще пробуду здесь; так много хламу, и совестно не посмот­реть, когда есть случай.

Ваш Илья

Обе Веры здоровы и кланяются Вам, посмотрели бы Вы теперь на маленькую, какая она бойкая! Итальянцы от нее в восторге. Она изучила их жесты при прощании и при здоровании.

Пишите, пожалуйста, про все в Питере (Париж за Вами) и как своих найдете.

Как здоровье Поликсены Степановны ?, где она те­перь? Дмитрию Васильевичу 2 кланяйтесь. Мусорянину 3 тоже. Теперь уж начались театры, каково-то пойдут. В Риме с завтрашнего дня я отправляюсь тоже в театры, изучать дух интеллигенции здешней. В Неаполе и в Ка-стелламаре бывал.

Мордух другого письма от Вас не получал; Вам он написал письмо, но по ошибке отправил его другому лицу. Теперь он Вам пишет. Мы объедаемся виногра­дом.

Признаюсь, Иван Николаевич, я человек из лени­вых: оправданий и разъяснений писать не стану, об этом после поговорим, теперь, насколько хватит терпе­ния и времени, я постараюсь описать Вам некоторые римские сюжеты.

Во-первых, с тех пор как я за границей, мысли мои настроены иначе вообще, а потом даже в каждой мест­ности думалось опять иначе. Мы привыкли думать, что итальянцы ничего не делают, воспевая dolce far niente 4; об угнетении народа в этих странах якобы и помину нет. Действительно, здесь все это ничтожно, не стоит внимания,  экая важность,  что  иностранец,    мчась    во весь карьер на осле, сбил с ног старика! Старик (коле­ном) упал в помидоры, стоявшие тут же, на узкой ули­це, подавил кучу слив. Это пустяки: никто не обращает внимания. Извозчики даже не кричат, а преспокойно за­девают неосторожных — улицы узки. Четыре человека несут громадную бочку вина, перетянув ее какими-то отрепками, жара, на гору, пот в три ручья; нам страш­но глядеть на этих подобий человека; однако же все равнодушно проходят, не обратив ни малейшего внима­ния. Погонщики ослов в Кастелламаре — это уже по ув­лечению (вообще итальянцы все почти делают по увле­чению, с невероятной энергией) — поспевают бегать, наравне с лошадьми, целые десятки верст (персидские скороходы теперь уже не сказка для меня), сопровож­дая господ, пожелавших сделать прогулку верхами; бу­дете ли вы жалеть его, когда он, уцепившись за хвост вашей лошади, в гору подстегивает еще ее на сильном галопе, и так до конца прогулки; а вечером вы уже уви­дите его держащим вожжи осла, запряженного в ма­ленькую тележку; осел вскачь, а он поспевает угодить не умеющим ездить верхом на ослах толстым англича­нам (сколько комизму!). Впрочем, это не римские сю­жеты, это все еще неаполитанский край. Тут тише: осла только страшными ударами палки можно заставить под­прыгивать рысцой. И народ ленивый. Итак, вое это и тому подобные сюжеты, не стоящие внимания; туземцу они надоели, а просвещенный путешественник смотрит на блеск солнца, на голубые горы вдали и на все замеча-тельности, которыми так богат этот край.

 

Пока не станешь на точку зрения туземца или не станешь записным туристом, беда как кипятишься и портишь кровь; в самом деле, мы едем сюда искать иде­ального порядка жизни, свободы, гражданства, и вдруг — в Вене, например, один тщедушный человек ве­зет на тачке пудов тридцать багажу, везет через весь город (знаете венские концы!). Он уже снял сюртук, хотя довольно холодно, руки его дрожат, и вся рубаш­ка мокра, волосы мокры, он и шапку снял... лошади до­роги. Но повторяю, что все это нисколько не интересные сюжеты для художников, надо быть богатым Байроном, чтобы громить ими нерациональное общество. А какое от этого удовольствие, кроме общей ненависти? Нет, здесь художники не избалованный народ, они знают силу денег, они из кожи лезут, чтобы угодить богатым людям. Верх счастия для художника Италии — взять заказ; что бы там ни пришлось делать, только бы заказ. Альтамур — очень даровитый неаполитанский худож­ник — сошел с ума оттого, что у него перебили заказ. Знаменитый Морелли пишет занавес для Салернского театра, пишет мадонн — лишь бы заказ. Да, тут совер­шается воочию и на первый взгляд неприятно поражает эта изнанка жизни: лишь бы у вас деньги, все делается для вас. В театре вы самое значительное лицо; актер, певец — знаменитость — из кожи лезет, чтобы угодить вам. В нем нет и помину о своем знаменитом имени, о благородной гордости артиста, о гражданском сознании своего значения. В самом страшном увлечении,— как, например, вчера, Мефистофелем в опере «Фауст», он имел силу одной арией увлечь за собою весь театр, куда хотел,— он просиял и растаял от аплодисмента, и даже до того, что скорчил какую-то глупую гримасу для удо­вольствия публики. А может быть, это необъятная скромность?

Нет, люди слабы и очень податливы на разврат во всех видах. Только человек с сильной волей, безукориз­ненный человек, может быть доволен разумными на­слаждениями. Один шаг через край уже влечет его на целую версту порока, чтобы забыться, чтобы не даром марать руки. И, боже мой, до чего дошли бы слабые люди, если бы их не образумевали пророки. «Вперед! — говорите Вы,— что бы нас ни ожидало, нет возврата». Я с этим не согласен. Путь к центру, к цели можно вы­разить графически:

 

увлечение
мы________ цель

 

Часто забывается цель, и нетрудно сбиваются с пря­мого пути.

 

Нет, теперь я вижу громадное будущее в нашем се­ром, грязном, грубом начинании удовлетворять чистым стремлениям человеческой души. А этот блеск, лоск, тон — он уже сделал свое дело, он принес пользу инду­стрии, он заставляет глаз избегать шероховатостей, ис­кать гармонии в окружающей обстановке, он способст­вовал выработке изящных манер, за которые теперь разве плачутся еще только уездные барышни — «пусть их поплачут» и т. д. Виноват, я увлекся. Хотел описать русских художников в Риме и других, да устал. Напишу после. Пишите. Рaris. Роste-restante. Моnsieur. Е. Repine.

Антокольский работает Христа* (хорошо идет) и мечтает скоро вернуться в Россию. Чижов делает ма­ленького Ломоносова, его «Крестьянин в беде» очень хорошая вещь. Семирадский делает сепией свою «Грешницу» в маленьком виде, 2000 р., для его высо­чества, Ковалевский — черкесов с лошадьми, в разных позах.

Боткин делает двор монастыря капуцинов (идиллия с маленькими фигурками).

Постников — дворик с садиком женского монастыря. (Одна монахиня благоговейно наклонилась перед цве­тущим цветком, а две другие стоят благоговейно, чтобы окончательно не развалиться от несовершенства.) Фортуни-испанец — профессора, ветошь, старики Сан-Лукской Академии осматривают натурщицу, для классов2. Превосходная вещь, столько юмору, комизму, а исполнение изумительно, это, впрочем, не особенно ин­тересует художника; другая — «репетиция ролей» в са­ду3 — восхитительно, оригинально. Интереснее всего в разговоре то, что Гупиль за эти маленькие картинки пла­тит Фортуни по 50000 франков. Вот что всех сводит с ума.

Письмо Ваше очень запоздало, оно нашло меня уже в Риме на четвертой неделе моего здесь пребывания. Се­годня же я начинаю укладывать вещи, послезавтра едем. Нет, к Риму я привыкнуть не мог; надоел он мне своею ограниченностью, ужасно надоел. Должно быть, надо год прожить, чтобы он понравился, а впрочем, Кавалевскому он сразу понравился: «патриархальности много», говорит. Вообще Вы тут не узнали бы даже таких франтов, как Семирадского; все они ходят в засаленных, запятнанных сюртуках (черных, без пальто, чтобы походить на тузем­ца,— дешевле берут мошенники итальяшки) и отрепан­ных и прорванных на некоторых местах брюках. Запу­стили бороды, волосы, одичали совсем.

 

Зато удобно изучать чистое искусство: на via Felice (Счастливая улица)  сидит куча людей — чучарки, чучары, женщины, девушки, мальчики (целое сословие, но­чующие почти в сарае), между ними особенно выдается голова для Спасителя, отрастил волосы ниже конца ло­паток, и только костыль (хромой он) да шляпа делают его современным человеком. Цвет лица смугл — он ни­когда не моется. Старик для бога-отца модель — волосы длинные и жесткие, как дроты, торчат из-под шапки, бо­рода совсем желто-грязная, вообще делает вид с волоса­ми — невылазной грязи. Напротив лавка (множество их) с целым фронтом манекенов и живописных принадлежно­стей. Скульпторы в бумажных колпаках, самоделковых, поминутно шныряют из одной студии в другую, работают почти на улице — все видно, и какая масса, можно сме­ло, без преувеличения сказать, что весь нижний этаж Рима есть Studio di sculptura, с подписями имен худож­ников.

 

 

Но погода здесь стоит удивительная: один день как другой, на небе ни облачка, солнце светит... до скуки. Деревья оделись новой зеленью, новая зеленая трава... А скучно, точно забытая богом, отсталая земля. Мне бы хо­телось видеть осень с желтыми листьями, стать под осен­ний свежий ветер, пройтись под осенним дождиком.

Ах, всегда, видно, хорошо, где нас нет! — В Париж еще! Софье Николаевне ' наше глубочайшее (с супру­гою) почтение, сожителям тоже поклонитесь.

 

Ваш И. Репин

 

Дорогой Владимир Васильевич!

 

Где Вы, что с Вами? Ничего не знаю, и в то время как я ждал от Вас ответа из Петербурга на посланное туда письмо, я получаю вдруг, то есть не я, а Вера, ну, это, впрочем, все равно — получаем Вашу статью 2 из Па­рижа. В это время мы уже укладывали вещи ехать в Па­риж. Это, однако, не помешало нам с наслаждением воодушевляться Вашей статьей, в которой столько энтузи­азма, столько горячей правды и горькой правды с юмо­ром, относящейся исключительно до нашего отдела на Венской выставке. Верно, ужасно верно и два солдатика с гвоздиками и чиновники по особому поручению расста­вить выставку...

 

Вера Вам сама напишет, ей очень понравилась статья. Мы в Париже, уже вторая неделя пошла. Дела наши плохи: ноги отбили, искавши мастерскую,— ничего нет, все позанято или осталась такая дрянь, что ужасно.

 

Несмотря на скверную погоду, в Париже чувствуешь себя удивительно крепко, работать хочется, только негде, все рыскаем.

 

Ну, уж и город же этот Париж! Вот это так Европа! Так вот она-то!.. Ну, об этом, впрочем, после. Теперь же к Вам просьба: подаренные Вами книги, если это Вас не особенно затруднит, перешлите нам сюда Роste-res-tante. Вы даже можете и не хлопотать, научите только брата моего Василия, он это сделает, его Вы найдете в консерватории.

 

Нужны следующие:

«Война и мир», Гоголь, Лермонтов, Андерсен (все Ваши). Потом М а г got, учебник французского языка. Грамматика Ноеля и Шапсаля французская, всеобщую историю, хоть Шульгина, все три, русскую Еловайку' тож.

Напишите, как найти здесь роман из 2-й французской империи2, адрес (если ее нет на русском языке). Пусть брат отыщет у меня в старом хламе «Из мрака к свету», продолжение «Загадочных натур» Шпильгагена — мне нужно окончание, несколько глав. Еще не попадется ли повесть Эркмана-Шатриана «Тереза», пожалуй, и «Ва­терлоо», впрочем, эта не особенно нужна.

Потом напишите, пожалуйста, где я могу достать здесь русские книги авторов, изгнанных из России, и пропишите, что особенно интересно из их работ.

Да нет ли чего подробного на русском языке о рево­люции 48 года здесь и о последних делах и движении коммунистов  (то есть последней войны междоусобной)?

В ожидании этих благ я   буду искать, все еще, студию. Жаль, в квартирах совсем работать нельзя, окна очень низки и комнаты крошечные.

 

 

Отвечайте, пожалуйста, поскорей, а то я заскучаю.

Ваш Илья Какой бесподобный парод французы!!

 

Стоит только отложить письмо на неделю, чтобы оно пролежало более месяца. Впечатления первые, свежие завалялись в душе, истершись; письмо выйдет уже сухое, головное — чувствую все это, да уже делать нечего — читайте, если не жаль времени. Вы напрасно боитесь — прекращения переписки с моей стороны не будет, ибо я очень дорожу теперь не только Вашими, но вообще все-ми письмами из России; я рад бы был получать каждый день по письму, а то ведь совсем заглохнешь, отстанешь от своих; французов же не догнать нам, да и гнаться-то не следует: искалечишь только, сломаем ноги, расшибем головы, без всякой пользы; впрочем, и тут польза будет отрицательная (для потомков). Да, много они сделали и хорошего и дурного, тут уж климат такой, что заставляет делать, делать и делать; думать некогда, выбирать луч­шее; мудрено работать для искусства, надобно долго учиться (бездельничать, по мнению французов), да и не оценит никто, бездарностью прозовут.— Нет, им дело по­давай, сейчас же: талант, эссенцию, выдержку, зародыш; остальное докончат воображением.

 

Да, у них нет лежачего капитала — все в оборот, вся­кая копейка ребром. Они не хныкали в «кладбищенстве», как мы, например, способны хныкать двести лет кряду; У них мысль с быстротой электричества врождается в действие. Давно уже течет этот громадный поток жизни и увлекает и до сих пор еще всю Европу. Но у меня явилось желание унестить за много веков вперед, когда Франция кончит свое существование — от нее не много останется, то есть очень много, но все это деше­вое, молодое, недоношенное, какие-то намеки, которые никто не поймет. Не будет тут божественного гения Греции, который и до сих пор высоко подымает нас, если мы подольше остановимся перед ним; не будет прекрасного пения Италии, развертывающего так красиво, так ши­роко-широко человеческую жизнь (Веронез, Тициан), представляющего ее в таких обворожительных красотах, в таких увлекающих образах. Ничего равносильного пока еще нет здесь, да и вряд ли будет что-нибудь подобное в этом омуте жизни, бьющей на эффект, на момент. Страш­ное, но очень верное у меня было первое впечатление от Парижа, я испугался при виде всего этого. Бедные они, подумалось мне, должно быть, каждый экспонент сидит без куска хлеба, в нетопленной комнате, его выгоняют из мастерской, и вот он с лихорадочной дрожью берет хол­стик, и, доведенный до неестественного экстаза голодом и прочими невзгодами, он чертит что-то неопределенное, бросает самые эффектные тона какой-то грязи, у него и красок нет, он разрезывает старые, завалявшиеся тю­бики, выколупывает мастихином, и так как материал этот повинуется только мастихину, то он и изобретает тут же новый очень удобный инструмент. Да, это так; — хорошо; еще, еще, и картинка готова; автор заметил, что он уже было начал ее портить; вовремя остановился. Несет ее в магазин. У меня сердце болело, если, проходя на другой день, я видел опять его картинку. Боже мой, она еще не куплена! Что же теперь с автором?!

 

И право, соображая теперь холодно, вижу, что я уга-даот. Кто побогаче, тот (неразбор.) (Мейсонье, Бонна). Жутко делается в таком городе, является желание уд­рать поскорее; но совестно удрать из Парижа на другой день. Сделаешься посмешищем в родной стране, которая очень не прочь похохотать после сытного обеда над бли­жним. (До обеда хнычут, на судьбу жалуются.) Итак, я, преодолев трусость, остался в Париже на целый год, взял мастерскую на Rue Ve?ron , 13 квартира, 31 — мастерс­кая,— и хорошо сделал, что остался: много хорошего ви­жу каждый день. Климат мне полезен; я совсем здоров, и есть много охоты работать и работать, что бы то ни было. Но, несмотря на большую охоту, работаю я все-го третий день в мастерской: мешали жизненные дела: квартира, меблировка, кухня и прочий вздор, который, слава богу, кончен, на дешевый манер (бросить при­дется).

 

Скучновато немножко: кроме жены, общества нет. По­знакомился с Харламовым, с Леманом, с Пожалостиным (гравер), но все это народ неинтересный, скучный; а странно, первые два ужасно любят Париж и желают остаться навсегда в нем (притворяются, я думаю?). Хар­ламов пишет уже почти как истый француз, даже рисует плохо (умышленно). Леман, дружно с французами, пре­следует великую задачу искусства писать, выходя из чер­ного, «совсем без красок». С легкой руки Бонна они (все и парижане) пишут теперь итальянок и итальянцев, ко­торых выписали нарочно из Неаполя (платят по 10 фран­ков в день). Должно быть, доходная статья для обломков Возрождения, их живописный костюм очень часто укра­шает улицы Парижа в художественных краях до сеан­сов и после сеансов.

Вы, конечно, уже давно в Петербурге, не пострадали от наводнения? Пишите побольше обо всех знакомых. В последнем письме Вашем было много поэзии осенней, русской, я с нетерпением перечитал его несколько раз, и оно навело меня даже на многие соображения.

 

Ах, бедный Федор Александрович! Просто плакать хо­чется...

 

Что Вы привезли из деревни? Не будете ли снимать фотографии? Мне бы экземплярчик. Что Шишкин при­вез? Или не работал? Здорова ли его жена? Об Савицком напишите.

Как дела вашей Передвижной выставки? Где она те­перь и скоро ли будет новая в Питере? Пожалуйста, на­пишите.

 

Что поделывают Ге, Мясоедов, Перов?

 

Как академические жрецы, юные и ветхие деньми подвизаются? Каковы программы?

 

Брат писал недавно, что у Вас теперь уже зима: снег и мороз. А мы здесь все еще не привыкли к ихнему бес-снежию; холодаем в комнатах. Ужасно ложиться в по­стель, вставать еще хуже. В мастерской работаешь в пальто и в шляпе, поминутно подсыпаешь каменный уголь в железную печку, а толку мало; руки стынут, а странное дело, все-таки работаешь; у нас я бы сидел как пень при такой невзгоде.

До Вашего ответа. Добрейший Иван Николаевич, кла­няйтесь Софье Николаевне. Жена моя также усердно кланяется вам обоим.

Ваш  И. Репин

Адрес: Рaris, 13 Rue Ve?ron (Monmarte).

 

Милостивый государь Петр Федорович!

 

Зная, как дорого у Вас время, я не надеялся получить ответ; благодарю Вас очень, Поленов меня обрадовал многим. До сих пор здесь я был почти один, хотя в Па­риже не скучно и одному: работается, как нигде. В са­мом деле, никогда еще не роилось у меня так много кар­тин в голове; не успеваешь зачерчивать, не знаешь, на чем остановиться,— климат уж тут такой, все работаю горячо и много.

 

Хочется сделать что-нибудь серьезное, большое; но как рискнуть при наших средствах? Поработаешь год-два, да еще никто не купит большой вещи; что тогда делать. Другое дело делать по заказу. А то, ведь в са­мом деле, ничем не гарантирован, даже на случай край­ности.

 

Французы меня не очень увлекают; у них совсем принцип другой и мало выдержки, мало школы. Посмот­рим еще на их выставку, а то я уж о немцах начинаю помышлять — сила, они учатся серьезно. В голове же у меня все больше русские сюжеты; я думаю, что не долго буду я здесь «коротать век», надо Русь изучать, а в ис­кусстве успевать везде можно, только бы работать; тем более что я уже почти извлек все, что нужно мне от них. Но мастерская и квартира взяты на год, и я должен бу­ду прожить год; кажется, не вынесу, а чего бы кажется, так много удобств, подстреканий.

0 Бруни я, признаться, не понял, стал ли он в числе горлодралов или защищает строгость рисунка в русской школе. Я бы ужасно удивился, увидев его в числе горло­дралов.  Рисунок же  он всегда защищал, хотя сам пло­хо рисует и вообще об рисунке  он — старик, сбивчивых, темноватых понятий. Во всяком случае, он человек, до­стойный уважения:  в такие лета такая кипучесть еще жизни.

Алексея Петровича ' еще не слыхать. Авось здесь со­стоится портрет с него; у него живописная голова. Так он опять навсегда в Париже?

 

Еще раз благодарю Вас, Петр Федорович. Буду на­деяться на Ваше расположение ко мне.

Ваш покорнейший слуга И. Репин

 

Жена моя очень благодарит Вас за внимание и кла­няется Вам.

 

Дорогой Владимир Васильевич!

 

Пришлось писать Вам в ответ на Ваши два письма. Так мы неповоротливы, и так быстро двигаетесь Вы, чи­сто по-французски. Представьте, книги пришли, послан­ные после, 2-я серия, а первой разыскать не могут, гово­рят, что еще не пришли,— невероятно.

В статьях Ваших ' уверенность и сила возрастают, несмотря на урезывание их; но, признаюсь, одно место я бы вычеркнул совсем, оно, по-моему, портит дело и даже нарушает общий широкий и сильный тон статьи, это именно где говорится об моей картине — как-то много и бранчливо: белые картоны на противоположной стене... а главное, это пища для моих и Ваших врагов, которым это сущий клад для точения зубов. Но я забыл все это, когда читал о Гартмане, просто у меня душа разгорелась; захотелось ехать в Москву в Россию, изучать нашу ар­хитектуру и старую жизнь; целый вечер потом чертил я эскизы из русской истории, из былин и даже из песен. Вообще никогда еще не посещало меня такое множество всевозможных сюжетов: так и лезут в голову, спать не Дают. [...]

Приехал Поленов; в воскресенье пришло Ваше пись-мо с письмами Реньо 2. Ах! Какое удовольствие было для нас всех эти письма, просто выразить не могу. Однако же как мало еще выразил Реньо свою сильную душу, сколь­ко предположений, сколько исканий! И везде прогляды­вает предчувствие скорой смерти. И теперь еще письма живут с нами. Такие чудесные мысли, так они близки нам.

 

Видели панораму '. Но что писать, если Вы ее видели сами. Совершенно обманывает глаз даже специалиста-художника. Прелесть; жаль, фигуры местами плоховато рисованы и писаны. Но помните Вы сарай!..

Статьи-то Ваши Вы хотели издать в свет книжкой. Не попробовать ли Вам издать их здесь? Ведь они, я думаю, должны иметь общий интерес.

А покупкой «Бурлаков в броду» 2 я сконфужен (при­знаюсь) так, что даже и теперь покраснел. Право, она не стоит этих, и, главное, у Дмитрия Васильевича очень хорошие вещи стоят, эта картина (эскиз) не для него, мне кажется. Я даже и к Гинцбургу не ходил еще; пой­ду, когда буду доведен до последней крайности. Мне ка­жется, что Вы все это устроили. О! покровитель отечест­венных талантов! О! патриот.

Посмотрите, какое письмо получил я недавно от од­ного из любимых товарищей — Куинджи. От слова до слова:

«А я, брат, не по-твоему: в два месяца объехал чуть не всю Европу. Был: в Вене, в Мюнхене, в Швейцарии, в Париже, в Лондоне, в Брюсселе, в Кельне, в Дюссель­дорфе и в Берлине.

Неужели это правда, что ты остался там и начинаешь писать какую-то картину; мне очень жаль, если это правда. Мне кажется, несправедливо с твоей стороны по­вторять такую грубую ошибку, которая губит лучших на­ших художников. Я уверен, что, если бы ты не получал пенсию, не стал бы там жить, а живешь там ради этих денег. Справедливо ли это, Репин! Приезжай, брат, ско­рей к нам, да будем работать; а там пущай живут и учатся те, которым здесь делать нечего, например: Зе­ленский, Семирадский, Харламов и проч. и проч., да их много, не пересчитаешь!»

 

Ужасно по сердцу мне это письмо, столько в нем правды. Да, учиться нам здесь нечему, у них принцип другой, другая задача; миросозерцание другое.

Увлечь они могут, но обессилят.

Поленов привез мне очень любезное письмо от П. Ф. Исеева.

Я Вам, Иван Николаевич, сообщу одно поручение гравера Пожалостина, чтобы не забыть: он желал бы участвовать на вашей Передвижной выставке своими гравюрами «Портрет Брюллова», «Христос» Аннибала Карраччи и еще что-то. Мне кажется, это не помешало бы вашей выставке, напротив, универсальности больше. И еще примите в соображение, что гравер Пожалостин намерен по приезде в Россию сделать гравюры из луч­ших вещей русской школы («Неравный брак» Пукирева и др.), серьезные и легкие гравюры. Если он Вам годит­ся, то ответьте, он Вам пришлет.

Поленов приехал к нам за пять минут до Вашего письма; отыскали ему мастерскую. Намерены приняться за самые строгие этюды с натуры и рисовать. Так хочет­ся писать с натуры, без всяких идей и сюжетов.

 

Венеру Милосскую я видел в Лувре, но день был хо­лодный, пасмурный, и я ничего особенного не увидал в оригинале (я знал ее хорошо по слепку), такая же она превосходная статуя греков, один из лучших об­ломков цвета скульптуры. Впрочем, некоторые но­вейшие эстетики археологии докопались, что она будто бы сделана не в лучшую пору греческой скульптуры, и потому разжаловали ее и поставили рангом ниже. Я за­метил, что ученые необыкновенно решительный народ, упрямый и с характером. Порешив что-нибудь, даже без неопровержимых фактов, они становятся фанатиками своей доктрины — никому пощады! Эх, право, хорошо иметь некоторую долю ограниченности — больше уверен­ности в себе и, следовательно, больше завоевано последо­вателей. Французы также успели во мнении света. Каж­дая бездарность их школы пользуется авторитетом. «А об нас кто скажет?» — сказал однажды Шамшин, он прав— он равен Энгру.

 

Странное дело, после Неаполя я не нахожу удоволь­ствия смотреть на голые статуи, и чем севернее, тем не­приятнее; а в Неаполе видеть голую статую — величай­шее наслаждение! Точно так же у меня сердце сжалось, когда я увидел (Веронеза и Тициана в Лувре, им тут не­ловко, темно и холодно. Но какие они скромные, благо­родные, глубокие. После Италии французская живопись ужасно груба и черна, эффекты тривиальны, выдержки никакой... Ах, боже мой! я опять браню французов. Прошлый раз, садясь за письмо к Вам, я думал, что мое­му панегирику конца не будет, что я напишу нечто вро­де оды французам; но как я удивился, когда кончил и вспомнил. Думал поправить дело теперь, но опять толь­ко брань пишу; уж не подобен ли я свинье, роющейся на заднем дворе, в навозной куче? Нет, мы ужасно оз­лоблены и переживаем реакцию вкусов. «Так мозг устро­ен и баста»,— говорит Базаров.

Французы — бесподобный народ, почти идеал: гармо­нический язык, непринужденная, деликатная любез­ность, быстрота, легкость, моментальная сообразитель­ность, евангельская снисходительность к недостаткам ближнего, безукоризненная честность. Да, они могут быть республиканцами.

У нас хлопочут, чтобы пороки людей возводить в пер­лы создания,— французы этого не вынесли бы. Их иде­ал — красота во всяком роде. Они выработали прекрас­ный язык, они вырабатывают прекрасную технику в ис­кусстве; они выработали красоту даже в обыденных от­ношениях (определенность, легкость). Можно ли судить их с нашей точки зрения? У нас считают французов за развратный народ — сколько я ни вглядывался, и помину нет об этом разврате. Напротив, я теперь с ужасом ду­маю о нашем Питере и других городах. С большим ин­тересом жду я их годичной выставки. Нельзя судить об их искусстве по рыночным вещам, в магазинах. [...]

Дорогой Владимир Васильевич!

Должно быть, Вы обиделись на мои замечания, что от Вас до сих пор ни слуху ни духу. Каюсь и извиняюсь миллионом извинений, только ради бога, пишите мне опять, не покидайте меня на чужой стороне.

Книг теперь у нас много, и опять кого же благода­рить, как не Вас (получил я и остальные — они поме­стили в алфавит Elias — E вместо R, оттого и не нахо­дили долго). Время распределено у нас отлично, рабо­таю много, как никогда еще не работал, по вечерам чте­ние; как видите, не скучно, а все-таки дорого бы дал за Баше живое слово, которое мне теперь так же необхо­димо, как акробату музыка, когда он исполняет трудные эксперименты на ужасающей высоте. Пишите же скорее, пожалуйста.

Быть может, теперь Вы уже наслаждаетесь оперой Модеста Петровича ' — счастливец! А мне теперь так хотелось бы послушать русской музыки, и особенно му­зыки М. П. Мусоргского, как экстракт русской музыки (смею думать); так часто всплывают у меня в памяти его мотивы, а потом и многие другие, и Ваши чудные поэтические вечера, которые мы проводили в большом обществе, вместе; рассвет уже голубым светом сиял нам в комнату, гармонически сливаясь со светом свечей, и ему, казалось, хотелось послушать этих чудесных вещей, рассвета новой эпохи в музыке, а звуки лились все пре­красней, все упоительней и все значительней, и не хоте­лось расходиться. Возвращаешься домой уже с восходом солнца, все так странно, так необыкновенно кругом, и жизнь казалась такой очаровательной, так полной зна­ченья, что старые идеалы казались смешными в сравне­нии с живыми настоящими людьми.

Повторится ли еще это чудесное время жизни в кру­гу близких людей, жизни собственной, национальной, самобытной!..

Здорова ли семья Дмитрия Васильевича? Я прошу по­зволения у него считать меня своим должником (распла­чусь по приезде) за бурлаков в броду. Но не раздумал ли Дмитрий Васильевич и не отправил ли их назад! По­тому что «крайность» не замедлила посетить меня, и я сегодня отправился к Гинцбургу получить по карточке Дмитрия Васильевича, которую Вы мне прислали, и, признаться, очень удивился, когда мне отказали наотрез. Итак, я теперь немножко, что называется,— «как рак на мели». Впрочем, я еще очень богатый человек. У меня через всю грудь висит массивная золотая цепь.  Вы  ее знаете, это моя гордость.

 

«Есть в судьбе поэтов сходство»,— говорит Гейне. Это верно: Тициана король венчал цепью.

Прилагаю Вам карточку Ренъо, что это за восхити­тельная голова, что это за красавец! Не могу не послать ее Вам. И не правда ли, как он похож на Антоколя — есть; только этот красивее. Как жаль, что вещи его не вернутся в Париж, а в провинциальный музей куда-то.

 

Сообщаю Вам под глубочайшим секретом тему буду­щей моей картины: Садко богатый гость на дне морском; водяной царь показывает ему невест. Картина самая фантастичная, от архитектуры до растений и свиты ца­ря. Перед Садко проходят прекрасные девицы всех наций и всех эпох: пройдут и гречанки, и великолепные италь­янки Веронеза и Тициана (экстракт всего, что создало искусство чудесного по этой части, красота форм, красо­та костюмов); наивный малый Садко вне себя от востор­га, но крепко держит наказ угодника выбирать девушку-чернавушку, идущую позади, это русская девушка. Идея, как видите, не особенная, но идея эта выражает мое на­стоящее положение и, может быть, положение всего рус­ского пока еще искусства.

Действительно, я глазею во все глаза на все, что я вижу за границей и особенно здесь (какой тут Тициан, Веронез!!!). Но крепко держу думу о девушке-чернавуш-ке, которую я буду воспроизводить уже дома, и только тогда буду считать начало своей деятельности. Дожить бы только!

Ваш Илья [...]

Добрейший Иван Николаевич!

Еще раз о Пожалостине,— он с радостью соглашает­ся на последнее условие Ваше, то есть продавать при вашей выставке, платя по пяти процентов с экземпляра проданного. Просит только узнать, куда ему адресовать и сколько выслать экземпляров. В наличности у него две гравюры: «Голова Христа» (с Аннибала Карраччи) и «Портрет  Брюллова»   (с  портрета  автора  работы).

З
а Антокольского Вы меня напрасно упрекаете. Об его «Христе» я писал Вам еще из Рима, только это бы­ло в приписках о новостях, а потому, может быть, Вы не заметили. Вещь эта замечательна; она производит силь­ное впечатление и выражает, как я теперь думаю, наше, европейское понятие о нем в XIX веке. Сильная вещь, превосходящая его прежние вещи и техникой и выраже­нием.

О личном мнении Адриана Прахова насчет первых: идей французской живописи утверждать не могу. Ведь вы были в Люксембургском и в Луврском музее, заме­тили ли вы что-нибудь в этом роде? Есть одна картина, изображающая республику на баррикадах ' в образе женщины, с открытой грудью бежит она по трупам, с красным знаменем в руках, и больше я ничего не видал из общественных идей. Может быть, он говорит о луб­ках и литографиях? Это дело другое, только этим с та­ким же успехом занимались и занимаются до сих пор,, как французы,— и славяне и германцы.

Вообще же я очень далек от того, чтобы французскую школу живописи брать за авторитет,— она не рациональ­на, так же как и наша. С самого начала, да и до сих пор еще они страдают безнадежным преклонением перед гениями Италии, Испании и Голландии. Не говорю о старых, которые внесли в искусство разве только черно­ту красок и романтизм (это очень заметно, даже бьет в глаза неприятно; черные краски производят грубость, а сентиментальная чувствительность неприятно действует на нервы).

Написано на полях: «2-я зала Лувра».

 

Но и теперь даже, даже их гениальный Реньо не чужд подражанию Веласкезу. Не знаю, где он найдет факты для доказательства. При королях живописи и идеи слюнявые, коифектные, потом сентиментальный героизм (Жерико, Гро и другие), (Давид, Энгр, с прибавлением чистых классических воззрений и пр.). Делакруа хотел бороться, да пороху не хватило, был чистый художник, потом идиллии Розы Бонёр, потом костюмные классы Мейсонье и т. д. Только Реньо исключение. А впрочем, есть еще одна картинка в Люксембурге «У закладчика». Закладывают что кому дорого, особенно типично матрац.

Это самоё дорогое достояние француза. Впрочем, судя по приему, это очень недавно и напоминает по стилю наши жанры. О Делароше говорить нечего, это исключение, это гений. Но вообще у французов совсем другой принцип в искусстве, ведь они родные братья итальянцам. Кра­сота и впечатление целого — вот их задача, и надо от­дать им справедливость, что они выше других в этих частях.

 

О Куинджи. Он человек глубокий, увлекательный, но восточный. Идеи, которые Вы слышали от него,— его собственные. Я им очень дорожу. Обо всем он не остано­вится на двух-трех определениях, он всегда идет вглубь, до бесконечности. Жаль, образования у него не хватает; а он большой философ и политик большой, это верно. Только я не думаю, чтобы он выражал наше молодое поколение, ибо он восточный грек. Насчет значения Ака­демии я с ним не согласен. Конечно, при нашем восточ­ном порядке вещей она еще долго будет носить шитый золотом мундир и справлять высокоторжественные акты, но это не вечно. Проникнут же наконец и к нам идеи гнилого Запада, идеи о свободе, равенстве и братстве. Но, боже мой, я забыл, что у нас ведь еще группы борьбы, партии, и главное — партии: три человека уже составля­ют три партии, а иногда даже один человек составляет две и более партий, как же тут без борьбы? Борьба ужасная с самим собою, с приятелем, со своей партией и т. д.

 

А тем временем люди ловкие, «европейцы», ловят ры­бу в мутной воде и господствуют над междоусобицей, еще с легкой руки татар. И правы, потому что они бо­рются более всего с делом, а не с самими собой.

 

Процветание Академии художеств доказывает деспо­тизм и низкую цивилизацию страны, а главное, ничтож­ную частную инициативу. Везде, где замечательные ху­дожники берут к себе учеников и учат их в мастерских, академии играют ничтожную роль и приходят к забве­нию. У нас еще не сделано попыток в этом роде. А меж­ду тем я видел удивительные результаты (ученики Мо-релли). Пугает Семирадский. Да, в академиях никогда не научали ничему хорошему, так пусть их по-прежне­му, не многим хуже. Но я уверен, что действитель­ный талант пойдет всегда к хорошему учителю охотнее, чем в Академию: одно — беда, учителей нет, способов нет.

 

Говоря о французах, я именно имел в виду мелкую буржуазию. О судьбе их — предоставим времени.

 

Подводить итоги впечатлениям не берусь, я плохой математик. Рисуется же мне более всего наше «голово­тяпство», междоусобица, самая бесплодная и неподвиж­ная. В рассуждениях, в философии мы даже опередили романцев (немцев — еще не знаю). Но когда же мы по­кажем себя на деле? На деле они побивают нас, потому что живут с увлечением, с жаром выполняют и дело и безделье; работы не боятся, напротив, жаждут ее во вся­ком роде; и дружно, братски преследуют свои цели; так и закаляются до старости.

 

Насчет своей персоны я уже давно порешил, что в Питере; бывали увлечения в ту или другую сторону, но, в общем, я все же вижу яснее и яснее свое назначение (тоже «говоря высоким слогом»). Но да избавит меня бог от борьбы с партиями! Мне так много предстоит борьбы с делом, то есть с моим искусством, пока оно бу­дет выражать ясно и верно правде, что я хочу выразить. В исправители Академии никогда не рискну: там уже не партии, а целые придворные интриги, — «подальше от грешной земли». Да, признаться, и некогда будет, если мне повезет счастье, если мне удастся осуществить кое-что.

Вера кланяется Вам и Софье Николаевне, и от меня Софье Николаевне прошу низко поклониться.

 

И. Репин

Поклонитесь на вечерах всем, кого увидите из наших общих знакомых.

Хотел было очень много написать, да некогда теперь, работаем.

Тороплюсь написать Вам, дорогой Владимир Василь­евич, хотя несколько слов.

Конечно, я был в большом восторге от Вашего пись­ма, да и теперь восторг этот охватил меня, так как я только что прочел его опять. Оно придало мне энергии, уверенности и силы заняться горячей моей картиной (пока все еще в эскизах, которых много уже сделано). Вы не поверите, как я рад, что Вы отнеслись к этой теме так же, как я! Да, да, пожалуйста, дайте мне указания на все материалы, какие есть, и я Вам изложу, какие мне нужны: во-первых, былину о Садко (я ее очень дав­но читал и почти не помню '), 2-е — костюмы всевозмож-ных эпох (Кречмера2 я имею), 3-е — архитектуру вся­ких стилей (для мотивов), особенно мавританской, ин­дийской, японской и американской, 4-е — политипажи из естественной истории, преимущественно морских рас­тений и животных (сколь возможно полнее). Ах, как я жалею, что нет на свете Гартмана! У него было так много причудливых фантазий архитектуры. Не найду ли я чего-нибудь в этом роде здесь, хотя бы даже в деко­рациях балета или в других каких? (У нас в «Коньке-Горбунке» и в «Руслане» ужасно много3; впрочем, «Конька» я помню как во сне, давно видал). «Руслана» ведь Вы с ним сообща работали.

Но воображаю, как я беспокою Вас, и не вовремя, у Вас теперь так много работы. Прошу Вас только не то­ропитесь, я могу подождать, пока еще делаю эскизы и обрабатываю тему.

Деньги действительно были уже у меня в кармане, когда я получил Ваше письмо.

Но хороши здесь порядки на почте, я четыре раза приходил: рылись, рылись в книгах и говорили все, что они еще не пришли, а сами запрос делают; но теперь уже давно все у меня. Correspondance Henri Regnault мы купили себе и услаждаемся ею каждый вечер, что это за чудесная книга: как она рисует этого удивительного энтузиаста, этого перла Франции, которого потеря не­вознаградима никакими миллиардами!..

Сделать портрет госпожи Гинцбург я не только не прочь, но возьмусь с радостью. Я и без того теперь штудирую все больше с натуры, и это мне здесь ужасно дорого обходится: женская модель 10 франков за сеанс, а мужская восемь! Только мне не верится, что они этого желают.

 

 

Простите пока, мой дорогой, моя радость... Вера Вам кланяется.

 

Магазина Франка я все еще не нашел. Адреса не знаю, а хорошо, если бы Вы прислали мне тот обзор книг, которые мне нужно прочесть.

Я думаю вести несколько вещей в одно время, это удобно, пока сохнет одна — другую работать.

Разные темы давно ожидают меня.

Ваш Илья

Сколько у нас мечтаний, предположений о будущей деятельности в России! Иногда и ночью долго не можем заснуть. Так один за другим несутся планы и прожига­ют насквозь. Сейчас бы полетел туда; окружил бы себя новой, полной жизнью и начал бы действовать со всем пылом детства.

Поленов оказывается чудесным товарищем, все это он разделяет с восторгом (я рад, чем нас больше, тем лучше)!