Испания
1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6
IV
С Владимиром Васильевичем мне было очень легко путешествовать. Он знал все языки, имел солидные рекомендации от нашего правительства, из Публичной библиотеки — все двери ему были открыты. У ученых всего мира установлено давно дружеское общение с коллегами, даже с незнакомыми. Так было с нами в Мадриде. Я везде сопровождал Владимира Васильевича: Мадрацо, директор музея, очень любезный испанец, хорошо известный Парижу художник, принял нас дружески. Музей для нас лично был открыт и после обеда, до самого вечера. В два часа мы оставались одни во всем музее. Сбрасывали пиджаки и были, как дома. Я работал свою копию (“Карлика” Веласкеса), а Владимир Васильевич что-нибудь читал вслух, лежа на прекрасной мягкой бархатной скамейке. Длинная скамья позволяла ему растянуться во весь рост, и мы выходили из нашей просторной мастерской лишь тогда, когда начинало уже вечереть.
Однажды Владимир Васильевич был обрадован моим успехом у учеников Мадридской Академии художеств. Он пришел попозже. Я копировал с Веласкесовского “Мениппа” — копировал легко и быстро. Я был окружен толпою учеников, стоявших за моей спиной. Один из молодых людей после очень привязался ко мне, и мы много гуляли с ним по пустырям в окрестностях Мадрида. [Абзац этот, обнаруженный в зачеркнутом виде в одном из вариантов рукописи воспоминаний, следует здесь вслед за репинским заголовком: “В музее Прадо”. Престарелый художник собирался, по-видимому, посвятить целую главу этому музею, но своих впечатлений по этому поводу он так и не записал. О репинских занятиях в Прадо см. ценные сведения в тогдашних письмах Стасова из Мадрида, впервые публикуемых в нашей работе “Путешествие Репина и Стасова по Западной Европе в 1883 году”.]
Что за милый симпатичнейший народ испанцы, просто невероятно.
Мы собирались в Толедо. От Мадрида это недалеко. Владимир Васильевич как-то завозился с плохо прилаженным воротничком. Я смотрю на часы: “Владимир Васильевич, поторопитесь, как бы не опоздать на поезд!”. Вышли — ни одного извозчика. Наконец сели. С горы нам хорошо был виден вокзал, который находился внизу. Смотрим, поезд уже сильно разводит пары. Россинант нашего извозчика напоминал клячу пикадореса, вроде тех, которые торрос на бое быков высоко подбрасывает своими крутыми аршинными рогами, проткнув им кишки. “Да, мы уже опоздали, — повторяю я, глядя на часы. — Не вернуться ли нам, Владимир Васильевич? Смотрите, поезд сейчас тронется. Что же возница мучит свою бедную клячу? — бесполезно уже...” Видим, прислуга поезда заметила нас снизу и дружески машет руками. С горы — легко, и кляча, пошатываясь, запрыгала к нашим благодетелям; нас дружески, как добычу, проводили на наши места. Только нас ведь и ждал весь поезд! Ну, где в другой стране вы встретите такое братское участие?! Не угодно ли! Однажды в Германии какой-то пассажир повел своего сынишку на остановке (так как клозетов не полагается у экономных немцев). Отец уже вернулся, втиснул обратно мальчика и сам крепко ухватился за ручку двери. Но кондуктор оторвал отца и тому пришлось остаться. Сколько мальчик рыдал! В Берлине не скоро он дождался отца. Мы его утешали.
Испанцы — самый добрый народ на свете, самый деликатный и ласковый. Например, вошедший в вагон ночью испанец никогда не потревожит спящего и будет стоять все время, если нет свободной от спящих скамьи, будет терпелив.
Но никогда нигде на свете я не видел большего возбуждения толпы, как на бое быков. Толпа ревела, как море. Ладони трещали, как митральезы, и оскаленные зубы на загорелых рожах представляли живой ад. Владимир Васильевич принципиально не пошел <на это жестокое зрелище>, а я думал только взглянуть, как это бывает.
Несчастья, живая смерть, убийства и кровь составляют такую влекущую к себе силу, что противостать ей могут только высококультурные личности. В то время на всех выставках Европы в большом количестве выставлялись кровавые картины. И я, заразившись, вероятно, этой кровавостью, по приезде домой, сейчас же принялся за кровавую сцену “Иван Грозный с сыном”. И картина крови имела большой успех.
Въезжая в прославленный своей жаркой погодой Мадрид, мы попали в грозу, и потом целую неделю стояла прохлада: надо было надевать пальто, особенно по вечерам. После того, как на бульваре в Барселоне в первом часу ночи мы проспорили, шагая вдвоем, целый час, о Верещагине и о значении портрета в искусстве [Дополнительные сведения о сущности этого спора имеются в репинских черновиках, хранящихся в архиве Академии художеств: “— Знаете, я думал сейчас о Верещагине, — заговорил В. В., — и у меня вырос упрек ему: ведь он не дал ни одного портрета.
Я. — Неужели, В. В., вы думаете, что портрет обязателен для каждого художника? — возражаю я, весьма удивленный этой темой.
Он. — Да, я убежден, что портрет самое важное для художника; тут и жизнь, и время, и тип — все подавай.
Я. — Хорошо. Как же это, значит пейзажистов вы совсем исключаете из числа художников?
Он. — Да я ведь над природой никогда не останавливаюсь. И мне все красоты природы — хоть бы их и не было.
Я со всей горячностью протестовал”.], и забыли даже подумать о том, что вышли взглянуть на интересных красавиц Испании, выходивших гулять только ночью, чтобы не загореть от солнца, — мы не были удачливы во встречах с живою красотою Юга. Между тем, Владимир Васильевич частенько напоминал мне, что я непременно должен написать здесь красавицу. Я вполне разделял его серьезное требование от искусства, но как?.. Надо было ждать случая. И случай представился. В Hotel del Sol за нашим огромным табльд’отом появилась, наконец, красивая дама. Владимир Васильевич узнал, что она — “кубана”, приехала с мужем с острова Кубы. Муж был военный, напоминал в точности наших военных времен Александра I, даже блондин. Она на первый взгляд показалась нам чуть не идеалом красоты. Но, конечно, при незнании языка и незнакомстве с этой четой, я уже относил и эту встречу к числу многих уличных, когда мы, оглядываясь, только умилённо вздыхали. “Как! — говорит Владимир Васильевич, угадав мои способности Подколесина, — хотите? я устрою, вы будете ее писать!”
И он быстро подлетел к ним, разговорился, объяснился и скоро уже рекомендовал им меня — русского художника. Скоро сговорились писать в читальном зале, довольно просторном, где в дневные часы публики бывало мало, и можно было удобно устроиться без помехи нашим сеансам.
Наша красавица “кубана” оказалась дамой очень скромной, довольно безвкусно одетой и без всякого женского кокетства. И куда, главное, куда девалась ее красота?! Это была самая простая, самая обыкновенная и очень молчаливая дама. Муж пришел только на первый сеанс и скоро ушел. Владимир Васильевич, несмотря на всю свою развязность галантного кавалера, ничем не мог победить безысходной скуки, которая нами овладела. Слава богу, дама сидела добросовестно, безукоризненно держась своей точки, строго отбывая свои минуты сеанса. Она даже не любопытствовала взглянуть, что выходит на моем небольшом этюдном панно. Мы радовались только концу полуторачасового сеанса. Этюд вышел очень заурядный, неинтересный.
Приходит на мысль: часто, т. е. почти всегда, когда позируют очень безукоризненно, терпеливо, портрет выходит скучный, безжизненный и наоборот, при нетерпеливом сиденьи получаются удачные сюрпризы. Так, например, у меня с П. М. Третьякова, который сидел с необычайным старанием, портрет вышел плохой, а Писемский, вскакивавший каждые пять минут для отдыха, помог мне. Его портрет имел большой успех.
1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6
 Пахарь Лев Николаевич Толстой на пашне (Репин И.Е.) |  Н. Б. Нордман-Северова. Сангина. 1901 |  27 |