Убеждения Валентина Александровича
1 | 2 | 3 | 4
VI
Человек без убеждений — пустельга, без принципов — он ничтожная никчемность. Даже и при большом таланте беспринципность понижает личность художника: в нем чувствуется раб или потерянный человек.
Серов был человек глубоко убежденный; никогда почти не высказываясь и не заявляя с пеной у рта своего возмущения чужими грехами, он давал чувствовать всем соприкасавшимся с ним, что ему незнакома сделка с совестью.
Несмотря на все выраженные неоднократно пожелания Академии художеств иметь его профессором-руководителем в высшем художественном училище, он ставил ей невыполнимые условия — словом, всячески отказывался.
А впоследствии он подал даже заявление в общее собрание Академии художеств об исключении его из числа действительных членов Академии, когда обнаружилось ее безразличное отношение к своей автономной традиции. Выход этот он совершил нелегко. Он даже обратился ко мне с письмом, убеждая разделить его решение. Из других источников я знал, что он был не совсем прав; мне особенно жаль было терять его из круга академиков. Я спорил с ним и советовал не выходить.
После этого случая и нескольких настойчивых защит своего выхода он почти прервал со мною всякие отношения — и вышел.
Три крупных имени вышли из состава академиков — действительных членов Академии художеств. Первый — В. Д. Поленов — еще при самом начале действий графа И. И. Толстого по новому уставу. Впрочем, В. Д. Поленов формально не заявлял о своем выходе, но отказался поступить в профессора-руководители и никогда не посещал общих собраний Академии.
Второй — В. М. Васнецов — решительно и бесповоротно заявил о своем выходе потому, что администрация Академии художеств не сумела предупредить митинга учеников, которые ворвались в академические залы, когда их разогнали и вытеснили отовсюду. В залах Академии художеств в это время были выставлены картины Васнецова — его полная выставка... Васнецов не мог перенести неуважения политически возбужденной толпы к искусству, поставив это упреком Академии, и вышел из ее состава.
Серов также упрекал Академию, но совсем в другом: в недостатке уважения к политическим интересам пробудившейся жизни русского общества.
Из окон Академии художеств он был случайным зрителем страшной стрельбы в толпу на Пятой линии Васильевского острова. Атака казаков на безоружный народ произошла перед его глазами; он слышал выстрелы, видел убитых...
С тех пор даже его милый характер круто изменился: он стал угрюм, резок, вспыльчив и нетерпим; особенно удивили всех его крайние политические убеждения, появившиеся у него как-то вдруг; с ним потом этого вопроса избегали касаться...
Нередко приходилось слышать со стороны:
— Скажите, что такое произошло с Серовым? Его узнать нельзя: желчный, раздражительный, угрюмый стал...
— Ах, да! Разве вам неизвестно! Как же! Он даже эскиз этой сцены написал, ему довелось видеть это из окон Академии 9 января 1905 года. [Эскиз (темпера) “Солдатушки, ребятушки, где же наша слава?” (1905) находится в Русском музее.]
Из Училища живописи, ваяния и зодчества Серов вышел также по причинам “независящим”. Губернатором или градоначальником, не помню, не была допущена к занятиям в училище талантливая ученица по скульптуре Голубкина [Голубкина Анна Семеновна (1864 — 1927) — известный скульптор. Училась первоначально в Училище живописи и ваяния (1890 — 1903). В 1908 году Голубкина, вернувшись в Москву, временно не имела своего помещения и просила позволения работать в скульптурной мастерской Училища. Начальство нашло невозможным ее пребывание в Училище. Основанием к отказу послужила “неблагонадежность” Голубкиной (незадолго до того Голубкина была арестована и судима за хранение нелегальной литературы).], о которой, как о даровитой художнице, хлопотал в училищном совете Серов. Получив этот отказ губернатора, училищный совет был смущен, но в конце концов подчинился. И когда решено было подчиниться велению начальства, Серов сказал, что он не может оставаться в училище, где по своему усмотрению градоначальник (или губернатор) может исключать лучших учеников, и вышел.
Дописывая эти строки, сознаю, как они неинтересны, но что делать? — не выдумывать же мне романа, да еще о таком памятном всем, замечательном художнике!
Льюис в своей биографии Гёте говорит: “Если Гёте интересно писал, это не удивительно: он гораздо интереснее жил. Жизнь его была как-то универсально фантастична”.
В душе русского человека есть черта особого, скрытого героизма. Это — внутрилежащая, глубокая страсть души, съедающая человека, его житейскую личность до самозабвения. Такого подвига никто не оценит: он лежит под спудом личности, он невидим. Но это — величайшая сила жизни, она двигает горами; она делает великие завоевания; это она в Мессине удивила итальянцев [28 декабря 1908 года в Италии, в Калабрии и Сицилии, произошло грандиозное землетрясение. В течение нескольких минут под обломками рухнувших зданий погибли десятки тысяч людей. Город Мессина и другие города побережья оказались разрушенными. На помощь пострадавшим первыми явились матросы трех русских и одного английского судна. Итальянская печать с восторженной благодарностью приветствовала работу русских моряков.]; она руководила Бородинским сражением; она пошла за Мининым; она сожгла Смоленск и Москву. И она же наполняла сердце престарелого Кутузова.
Везде она: скромная, неказистая, до конфуза пред собою извне, потому что она внутри полна величайшего героизма, непреклонной воли и решимости. Она сливается всецело со своей идеей, “не страшится умереть”. Вот где ее величайшая сила: она не боится смерти.
Валентин Александрович Серов был этой глубокой русской натурой. Живопись так живопись! — он возлюбил ее всецело и был верен ей и жил ею до последнего вздоха.
Восторгов, которые переживались его душою от своей возлюбленной, нам никогда не узнать. Они так дороги были художнику: то огорчениями от неудач, то ярким счастьем от исполненных желаний; откровение нового в своей возлюбленной озаряло его таким светом радости, блаженства!
К жизни он относился уже прозаично: так ли, этак ли — не все ли равно? Все проза и все это не важно и не интересно... И вот это — неинтересное — только и доступно нам сейчас; что же можно писать об этом, да еще печатать?
Русскому подвижнику несродно самодовольство: оно его конфузит. Царь Петр Великий не мог перенести даже роли русского царя — передал ее Ромодановскому, чтобы свободно подтрунивать над нею, и увлекался делом до самозабвения. [Оставляя во время своих отлучек из столицы своим заместителем князя Ф. Ю. Ромодановского, Петр I величал его “Вашим пресветлым царским величеством”, а себя называл “всегдашним рабом и холопом Питером” или “Петрушкой Алексеевым”.]
Роли самодовольных героев умеют использовать немцы: Лемм (в “Дворянском гнезде”), когда ему удалось наконец произвести, как ему показалось, нечто, сейчас же стал в позу и сказал патетически: “Да, это я сделал, потому что я великий музыкант”...
Чувствовалась в В. А. Серове некоторая таинственность сильной личности. Это осталось в нем на всю жизнь... [В рукописи и в первопечатном тексте статья Репина о Серове заканчивалась так:
“В заключение, припомнив, не могу не сказать о незначительном, собственно, случае из нашего путешествия по степям. Я заметил, что “Антон”, как мы его называли семейно, не ест хлеба.
— Что это, тебе хлеб не нравится? Что значит, что ты не берешь хлеба? — спрашиваю я за одной из наших трапез.
— Я никогда не ем хлеба, — совершенно серьезно отвечает Серов.
— Как? Не может быть!.. — удивился я. После, уже в Москве, я обратился к его матери, когда она была у нас однажды.
— Как это странно, — говорю я: — Тоня не ест хлеба, только мясо, рыбу или дичь; неужели он всегда так? Хорошо ли это?
— И прекрасно делает, — возражает Валентина Семеновна. — В хлебе не много питательности, хлеб служит только для излишнего переполнения желудка. Молодец, Тоша, — кинула она в его сторону.
Странно, теперь приходит в голову, как однажды его схватила боль в кишках, да такая, что он, будучи на извозчике, на Мясницкой улице, не мог дальше ехать, еле добрался — его внесли на руках — до квартиры князя Львова (директора Училища живописи, ваяния и зодчества), и там он лежал замертво; ему делали вскрытие живота... Совсем не знаю, как продолжал он свое питание, — мы встречались весьма редко, особенно последнее время. И в голову не приходило расспрашивать его об этом...
Ах, как рано сошел со сцены этот “драгоценный камень” искусства... Все думается: уж не отравление ли организма от исключительно органического, животного питания? Так подумает всякий вегетарианец, так думаю и я...”]
1 | 2 | 3 | 4