Назад, к истокам

10-го июля старого стиля Репин с семьёй переехал границу. Радости его не было конца. Его радовало все, что попадалось на  глаза: березки, которых три года не видал, деревянные избы деревень, мелькавших в окнах, а главное радовали люди, совсем не по­хожие на тех, что остались по ту сторону границы, совсем другие, свои, близ­кие, родные — мужики в косоворотках, бабы в сарафанах, извозчики в кафта­нах, будочники, сбитенщики, лотошники — все это, давным-давно знакомое и куда-то на время канувшее, вдруг вновь ожило и радостно шло ему навстречу, словно приветствуя его возвращение на родину. Ему казалось, что он вступил в обетованную землю.

По приезде в Петербург он отвез семью в Красное село, на дачу к Шев­цовым, где они и прожили лето. Здесь Репин вскоре по приезде написал оча­ровательную небольшую картину «На дерновой скамье», изображающую уго­лок в саду, заросший деревьями, на фоне которых, на скамье, покрытой дер­ном, расположилась семья Шевцовых. Тут же сидит и В. А. Репина, а на траве играют дети — Вера и Надежда, родившаяся в Париже. Картина эта долгое время оставалась в неизвестности, ибо находилась в семье Шевцовых. Только в 1916 г. она была приобретена Русским музеем.

По своей живописи эта вещь непосредственно примыкает к парижским этюдам к «Кафе», к этюдам, написанным в Вёле, и особенно напоминает по приемам и по цветовой, серо-зеленой гамме «Игру в серсо». Блестящая по мастерству, свежая и сочная, она принадлежит к лучшим пейзажным мотивам, когда-либо написанным Репиным.

Одновременно с этой картиной в июле же написаны и портреты его шурина штабс-капитана А. А. Шевцова, в фуражке, и его жены, М. П. Шев­цовой '.

Со Стасовым он свиделся только на второй неделе после своего возвраще­ния, но картины еще не прибыли и самого главного материала для беседы не было. Багаж прибыл только в августе.

В конце июля Стасов писал своему брату: «В прошлую пятницу я позвал Мусоргского вместе с Репиным, и этот последний был в великом восторге от всего, что Мусоргский насочинял в эти 3 года, пока его не было здесь. Да ведь и в самом деле Мусоргский все это время так крупно шел вперед, что просто мое почтение, и только „Музыканты" (Римский-Корсаков, Кюи и тому подоб­ные) не в состоянии этого ни видеть и ни понимать. Но картина Репина и до сих пор еще не пришла, и значит я все еще не знаю, как считать: провалился или нет Илья со своим „Садкой"? А жаль будет, если да: как возрадуется вся­кое старье и вся плесень в Академии, как они еще больше будут плясать и ска­кать вокруг своего будущего златого тельца Семирадского, с его „Нероном", фальшивым и лже-блестящим!»².

Но вот долгожданный багаж прибыл и распакован. Репин не звал Стасова, пока вещи не были несколько приведены в порядок. Однако, сгорая от нетер­пения, Стасов сам зашел к Репину и хотя не застал его дома, но вещи все уви­дал и в тот же день написал автору свое мнение. Это письмо не сохранилось или оно где-нибудь затерялось, но смысл его выясняется из ответного репин­ского письма: «Очень обрадовали Вы меня Вашим письмом — слова „без лести предан" я принимаю за чистую монету, а потому все, сказанное Вами, для меня драго­ценно. Все это подымает и ободряет меня, всему этому я верю и согласен со всем. Положим, что картина еще не крыта лаком (это вызовет больше блеску и силы красок, но это не прибавит в общем ни воображения, ни изобретатель­ности), словом, я согласен совершенно с Вашим приговором, и больше этого сделать не мог...

Пожалуйста, пишите, как найдет ее Мусоргский, но также без всякой ле­сти. Жду с нетерпением. А заметили ли Вы этюд негритянки скажите и об ней слова два, если это стоит».

Приговор Стасова был, видимо, суров, хотя и облечен в мягкую форму. Репин был к нему готов, после суда Крамского, да и его собственного суда, но эта соль, попавшая на зиявшую и без того рану, причинила ему мучительную и длительную боль, которую не могло смягчить даже ласковое письмо «Мусорянина» с положительным отзывом ⁴.

На беду, он опять очутился без денег. А тут еще Григорович, несмотря на свое обещание, отказался приобрести «Иванушку-дурачка» для музея⁵, и от наследника никак не удавалось получить остатка денег, так как его не было в Петербурге⁶. Он отчаялся получить их еще в том же году. Пришлось опять идти в магазин к Беггрову, куда он просит Стасова как-нибудь зайти. «Зайдите мимоходом к Беггрову, там я поставил один этюд, в малороссийском костюме ба­рышни.  „Барышня-крестьянка"  вечером у плетня, этюд»⁷.

Стасовский приговор не сразу возымел свое действие на Репина. Вначале он даже не почувствовал всей его беспощадности, благодаря той бережности и нежности, с которой он был преподнесен. Но чем дальше, тем навязчивее воз­никали в памяти отдельные фразы и слова. Самое ужасное было то, что в них была неотразимая сила логики. Одновременно это было и самое обидное.

Откровенное мнение Стасова, высказанное в кругу близких,— ибо в печа­ти он горячо защищал «Садко», вопреки собственному убеждению,— мы знаем; возражать против него, действительно, нечего. По мнению Стасова, все, что Репин мог увидать для своего «Садко» в жиз­ни и действительности, например игру воды, наблюденную им в берлинском аквариуме, он передал хорошо. Все остальное — сочинено, а не высмотрено, не пережито и не перечувствовано, а посему «от лукавого». Картина вообще мало вразумительна и неизвестно для чего написана. Садко, долженствующий изо­бражать аллегорически самого автора,— откуда это видно? — и девушка-чернавушка, изображающая не то Россию, не то русское искусство,— что еще менее видно,— вышли до крайности невыразительно и бесцветно. Так же бесцветны и нежизненны и все другие красавицы-царевны. Непонятно для зрителя, без специальных пояснений или надписей, что, собственно, хотел сказать худож­ник своей аллегорией? Если то, что Россия русскому милее, дороже всего на свете, при всей своей неприглядности, то едва ли стоило писать большую сложную картину для ил­люстрации столь банальной мысли.

Но даже и эта мысль вовсе не выражена ни в фигуре, ни в лице Садко, весьма безучастно глядящего на дочерей морского царя. Если автор хотел пока­зать привлекательность и обаятельность русской девушки-чернавушки, то этого также не получилось: она стоит в хвосте шествия, еле заметна и менее всего обворожительна ⁸.

«Кафе» Стасов уже видел в Париже, в Салоне, и его мнение о нем, тоже не слишком благоприятное и в общем совпадающее с мнением Крамского, было Репину известно.

Репин долго не мог прийти в себя и перестал видеться со Стасовым. Смысл стасовского приговора был ясен: «Вся поездка за границу была ни к чему: русскому надо жить и работать в России, надо бросить сочинительство, а изображать жизнь, словом, надо продолжать линию «Бурлаков». Опять полное совпадение с платформой Крамского, опять та же мысль, против которой он так горячо и красноречиво восставал в своей письменной дискуссии с Крамским.

Через два месяца, вспоминая вдали от Петербурга тяжелые минуты своих бесед со Стасовым, Репин писал ему: «Мне только тут показалось ясно, что Вы поставили на мне крест, что Вы более не верите в меня и только из великодушия еще бросаете кусок воодуше­вления и ободрения, плохо веря в его действие... Мне как-то тяжело стало идти к Вам, и я поскорее уехал»⁹.

Репину и без того хотелось поехать с семьей в Чугуев, повидать своих, по­жить  в  глуши,  вдали  от всех «заграниц»,  среди родной обстановки, родных людей, в самой гуще своеобразной, самобытной жизни, а тут еще этот явный провал заграничной поездки. Теперь он уже, не откладывая ни на один день, готовится к отъезду. Быть может, там спадет с него то дьявольское наважде­ние, которое опутало его за рубежом.

В начале октября Репины покинули Петербург. Проездом остановились на 5 дней в Москве. Уже в свой первый приезд в Москву, в 1872 г., Репин решил во что бы то ни стало, по возвращении из-за границы, поселиться в этом горо­де, совершенно его очаровавшем своими памятниками старины, простотой нра­вов и всем жизненным укладом.     

Теперь, вторично попав в Москву, он окончательно остановился на мысли не возвращаться более в Петербург, а прямо из Чугуева приехать в Москву и здесь остаться.

В Москве он прежде всего поехал к Третьякову, в его галерею. Здесь осо­бенно сильное впечатление произвели на него портреты Льва Толстого и И. И. Шишкина, написанные Крамским в 1873 г. «Портрет графа Л. Тол­стого Крамского чудесный, может стоять рядом с лучшим Ван Диком. Шишкина портрет его же тоже очень хорош, превосходный» ¹⁰.

Кроме этих двух портретов, он из всей галереи выделил еще картины Ге, пейзажи Куинджи и «Приход колдуна на свадьбу» Максимова. В противопо­ложность Крамскому и Ге, Репин очень отрицательно отнесся к Верещагину, картины которого он впервые видел в столь большом числе. Верещагинское искусство казалось ему надуманным и нежизненным.

«Как видите, я в Чугуеве — „на самом дне реки", как выражается Лаврецкий („Дворянское гнездо")»,—пишет он Стасову¹¹.

Действительно, тишина здесь баснословная, — это спящее ц а р с т в о, до поразительности. Не угодно ли Вам пройти по улице среди бела дня — все спит: ставни забиты, ворота покосились в дрему; даже лошадь, в упряже, с по­возкой и двумя бабами, сидящими на ней, спят беспробудно; и развернутые комья грязи плавно покачнулись уж давно, и никто не нарушает их покоя. Домики и заборы точно вросли в землю от глубокого сна, крыши обвисли и же­лают повернуться на другой бок. Не спят только эксплуататоры края, кула­ки! Они повырубили мои любимые леса, где столько у меня детских воспомина­ний... Вы, пожалуйста, не подумайте, что я сердит на Вас и считаю себя угне­тенной жертвой; ничуть не бывало. И напрасно Вы писали мне несколько неж­ное письмо в Петергоф, где старались смягчить сказанное накануне, этого не нужно было, напротив, весь чудесный и откровенный разговор Ваш я ценю и помню очень хорошо, он произвел на меня впечатление, письмо же это мне не понравилось, оно утвердило меня еще более в моем мнительном к Вам на­строении за последнее время»¹².

Уже вскоре по приезде в Чугуев Репин мечтает о том, как он переедет с семьей в Москву.

«Закончу внешним видом Москвы: она до такой степени художественна, живописна, красива, что я теперь готов далеко, за тридевять земель ехать, что­бы увидеть подобный город, он единственен! И несмотря на грязь,  я почту себе за счастье жить в Москве!.. Я в Чугуеве остаюсь на зиму, а летом перееду в деревню, в еще большую глушь» ¹³.

В 1876 г. была ранняя зима. В письме к Стасову Репин отмечает, что не ошибся, приехав в Чугуев к зиме: «...Только зимой народ живет свободно, всеми интересами, городскими, по­литическими и семейными. Свадьбы, волостные собрания, ярмарки, базары — все это теперь оживленно, интересно и полно жизни. Я недавно пропутешест­вовал дня четыре по окрестным деревням. Бывал на свадьбах, на базарах, в волостях, на постоялых дворах, в кабаках, в трактирах и в церквах... Что это за прелесть, что это за восторг!!! Описать этого я не в состоянии, но чего только я не наслушался, а главное, не навидался за это время!!! Это был волшебный сон» ¹⁴.

И Репин сразу начинает заносить свои новые впечатления в альбомы, пе­реполненные набросками, заметками и эскизами, относящимися к концу 1876 г. и началу 1877 г.

Вот поразивший его древний дед — «Старик из Чугуева» — отличная аква­рель в собрании А. П. Лангового. А вот эскиз маслом — «В волости»,— изобра­жающий спор сторон перед  лицом начальства — волостного писаря.

Гораздо сложнее, менее случайна и более обдуманна и найдена картина «Возвращение с войны»  («Вернулся»), написанная тоже в Чугуеве, в конце 1877 г. На ней изображен вернувшийся с русско-турецкой войны солдат, сидящий в избе, среди родных, с повязками на голове и руке. В избу пришли проведать героя соседи или родственники¹⁵.

В Чугуеве написаны те два грудных портрета крестьян, которые в каталоге выставки были названы Репиным не совсем обычным образом, говорившим о намерении автора их как-то выделить из заурядной этюдной серии. Один был им назван «Мужик с дурным глазом», другой — «Мужичок из робких». Пер­вый написан в начале марта 1877 г.

Когда в следующем году Стасов увидал его на выставке, он написал Репину письмо, прося его разъяснить, что это за «дурной глаз» и почему он так назвал этого мужика? Репин послал ему следующее разъяснение: «„Старик с дурным глазом" действительно имеет такую репутацию; он мне приходится сродни, а потому у нас его хорошо знают; и я наслышался о нем много невероятного, и — что еще страшнее (может это случайность), но я сам два раза испытал силу его дурного глаза. Он золотых дел мастер (Иван Федорович Радов)»¹⁶.

Это тот самый этюд пожилого рыжеватого, с проседью, мужичка, который был послан вместе с другими репинскими произведениями на Парижскую все­мирную выставку 1878 г. и позднее был куплен Третьяковым. В составленном последним каталоге он значился просто «Стариком» — название, сохранившее­ся за ним и до настоящего времени. К крайнему сожалению, он был передан Третьяковской галереей несколько лет назад в Ивановский областной музей ¹⁷, как был передан в музей г. Горького и «Мужичок из робких», счастливо при­битый волной революции к собранию галереи ¹⁸.

В Чугуеве же в 1877 г. были написаны превосходный портрет Любицкой и двойной портрет дочерей художника Веры и Нади. Наконец там же, в том же году, начата картина «Экзамен в сельской школе».

В январе 1877 г. Репин так описывает «свой день» в письме к Стасову. «...Встаю в 8 час[ов] или 8?, оденусь и сейчас же бегу через двор в деревян­ный домик, где в двух комнатках моя мастерская: заметив, что следует, на свежий взгляд, я возвращаюсь пить чай и, если день почтовый, тут же наскоро проглядываю и замечаю, что читать. Иду снова работать и работаю до часу, до двух — как работается» ¹⁹.

После работы Репин шел обедать, а потом уходил с женой на прогулку. Гуляли подолгу, ходили далеко по окрестностям, возвращаясь только к ужи­ну— 8? часам. В 11 часов ложились спать. И так изо дня в день.

В конце 1876 г. Репин написал в Чугуеве тот портрет беременной жены, который находится в собрании И. И. Бродского.

29 марта В. А. Репина родила сына Юрия.

Все лето 1877 г. Репин ездил в поисках за мотивами в близкие и дальние окрестности Чугуева. Во время этих скитаний он увидал ту тройку крестьян­ских кляч, тащивших по грязной дороге телегу  с  политическим   арестантом, между двух жандармов с саблями наголо, которая послужила ему темой для чугуевской картины собрания И. С. Остроухова, перешедшей в 1930 г. в Тре­тьяковскую галерею и ошибочно, много лет спустя, датированной автором 1876 г.²⁰

В Чугуеве и его окрестностях Репин впервые видел крестный ход, одно из самых сильных впечатлений своей жизни. Вид стечения людей всех возрастов и званий, столпившихся вокруг «чудотворной иконы», контраст «простона­родья» и «благородных», штатских и военных, мирян и духовенства так пора­зил его своей неожиданной новизной и социальной остротой, что он тут же, под свежим впечатлением, набрасывает ряд эскизов. Один из первых эскизов этой темы, называемый Репиным в письмах то «Явленной», то «Чудотворной иконой», то «Крестным ходом», относящийся к 1877 г., был в собрании гр. А. А. Бобринского, из которого во время революции перешел в Русский музей. Позднее он так же, как и предыдущая картина, ошибочно датирован ав­тором 1876 г. Здесь еще только одно «простонародье» и духовенство — ни дво­рянства, ни купечества, ни вообще какого-либо начальства нет.

Он неоднократно возвращается к этой теме, делая несколько вариантов ее. Вокруг церкви и духовенства он находит еще несколько занятных сюже­тов — в числе их известное «Искушение», бывшей Цветковской галереи, изо­бражающее лихого военного щеголя, приударивающего в церкви, во время службы, за «дамочкой».

Но больше всего в среде духовенства его интересует диакон, в котором он видит прямой пережиток времен язычества. На его счастье, в Чугуеве в то вре­мя был налицо бесподобный образец диакона — соборный диакон, несказан­но поразивший Репина, который решается во что бы то ни стало его написать, хотя это и не сразу ему удается.

Летом 1877 г. ему пришлось временно прервать начатые работы: надо было съездить в Москву. Об этом он извещает Стасова в письме от 2 мая: «Кстати, я поеду в половине мая в Москву для приискания квартиры на зиму и далее; заверну и в Питер дня на три. Мне бы очень хотелось приехать прямо к Вам и пробыть у Вас это время?»²¹.

В конце мая Репин поехал в Москву и, действительно, съездил на несколь­ко дней в Петербург, где виделся со Стасовым, которому рассказал как о своих работах, так и о планах на ближайшее время. Стасов остался очень до­волен новой репинской линией, особенно темой задуманной им картины «Чу­дотворная икона». Все это он безоговорочно благословил.

В начале июня Репин в Москве, в поисках квартиры. Заходит, конечно, в галерею Третьякова, о которой пишет Стасову восторженное письмо:

«В галерее Третьякова я был с наслаждением. Она полна глубокого инте­реса в содержании, в идеях, руководивших авторами. Нигде, ни в какой другой школе я не был так серьезно остановлен мыслью каждого художника!.. Некоторые пытаются, и очень небезуспешно, показать, как в зеркале, людям людей и действуют сильно („Неравн[ый] брак", „Гостиный двор" и др.). Положи­тельно можно сказать, что русской школе предстоит огромная будущность! Она производит не много, но глубоко и сильно, а при таком отношении к делу нельзя бить на количественность — это дело внешних школ, работающих без устали, машинально... (некоторая неживописность говорит только за молодость нашей школы)»²².

Найдя квартиру, Репин через несколько дней выезжает обратно в Чугуев, чтобы перевезти семью в деревню. Он поселился на лето в чудесном живо­писном местечке — селе Мохначах,— где им написан ряд этюдов и сделано много альбомных рисунков, известных по собраниям Деларова, Ермакова и др. Москва в последнюю поездку ему меньше понравилась, как видно из его пись­ма к Стасову:

«Я только что вернулся из деревни, где провел не бесполезно все лето, и собираюсь уже в Московию. Признаться откровенно, мне очень хотелось теперь променять ее на Питер, но уже надо доводить дело до конца: квартира взята, работы предположены. Вот мой будущий адрес: Москва, Большой Теплый переулок (у Девичьего поля), дом купца Ягодина. Не знаю, долго ли я проживу в Москве, но никогда я еще не ворочался в сто­лицу с таким полным запасом художественного добра, как теперь, из провин­ции, из глуши.

К тому, что Вы знаете и что так душевно одобряли, присоединились еще две вещи. В сентябре я буду в Питере и опять сообщу о них сам. Одна из последних, кажется, появится первой перед петербургской публикой. А „Чудо­творная икона" вырабатывается  недурно: я видел еще раза два в натуре эту сцену, и эти разы дали мне новую идею фона картины. Дремучий лес, тол­па эта идет по лесной дороге?.. Под конец я тут схватил проклятую лихорадку и до сих пор оправиться не могу, так она меня потрепала» ²³.  

Из Чугуевских работ 1877 г. очень выделяется упоминавшийся портрет некоей Любицкой, находящийся во Всеукраинской картинной галерее в Харь­кове [Харьковский гос. музей изобразительного искусства]. Написанный в гладкой манере «под стариков», он сильно отличается от широко проложенно­го портрета двух старших дочерей Репина, Веры и Нади, изображенных в рост, стоя; в том же 1877 г., в Чугуеве же, написан в марте и погрудный порт­рет художника Н. И. Мурашко, выдержанный в монохромной гамме.

В начале сентября Репины переехали в Москву.

Вверху: Дуэль. Рисунок-вариант для картины. 1896 — 1897

Н. Б. Нордман-Северова. Сангина. 1901

К. И. Чуковский, писателъ. 1910. Частное собр. в США

Наброски к картине Запорожцы (Репин И.Е.)

• Творчество художника Ильи Репина в фотографиях
• Различные рисунки Ильи Репина
• Петербург накануне приезда Репина
• Не актуальный для слепых Репин