А.М. КОМАШКА
1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6
II. РЕПИН ОБ ИСКУССТВЕ И О ХУДОЖНИКАХ
Наши беседы с И. Е. постоянно затрагивали темы искусства, живописи, иногда И. Е. высказывал суждения о художниках; подобные беседы никогда не утомляли и не наскучивали ему. Вели их мы преимущественно в мастерской во время работы, а продолжали во время прогулок.
Однажды летом, после обеда, когда И. Е. передохнул, мы поднялись в мастерскую. Он был в отличном расположении духа. И. Е. никогда за работой не пел, но моменты, когда он мог бы петь всею душой, можно было угадать. Такое именно состояние у него было в этот день. О чем мы говорили вначале, не помню, но центральное место его речи мне никогда не забыть. И. Е. далеко отходил от своего холста, — всматриваясь в работу, в руках держал кисти с длинными ручками, и речь его лилась свободно и непринужденно. В сером костюме, в белом широком мягком отложном воротнике, с пышной седой шевелюрой, свежим розовым лицом — старик Репин был юн и молод мечтами, вдохновеньем. “Что такое искусство?”, — спрашивает он и отвечает: — “Вообразите себе, что гибель народу — каменщиков, плотников, — работает над возведением здания. Здания нужного, полезного людям. Труд их тяжел, пот слипается с пылью на их утомленных телах, мускулах. Они, кажется, уже изнемогают. А вот проходящий оркестр музыки вдруг грянул — бравурный марш! Сколько новых, свежих сил обрели движенья рабочих в такт радостным звукам. Тяжелый труд делается легким...” И. Е. сам, как будто в ритм разносящимся в мире звукам торжественной красоты, с сияющим взором смешивал краски, клал их на холст, любуясь шагал взад и вперед. — “Дорогие, любезные, — обращаются труженики к музыкантам, — играйте, играйте, мы будем за вас строить, а вы нам играйте!” И. Е. говорил свою притчу, полную поэзии, мы работали вдвоем, сквозь фонари потолка по мастерской разливался мягкий золотистый свет предвечернего солнца и нельзя было не восторгаться жизнью, которая бывает так прекрасна.
* * *
“Нет слов, много чудес искусства имеет Европа, особенно Италия. Но поразительная вещь, — говорил И. Е., — при всем том наслаждении, которое я получал при осмотре музеев, картинных галерей, я не в состоянии был оставаться более трех дней без работы. Становилось не по себе при виде великих сокровищ, хотелось пусть что-то лепетать, но самому”. “...Осматривая в Венеции работы бессмертных ее художников, я буквально был прикован к одному холсту Тинторетто, на нем у одной фигуры не была дописана рука. Боже мой! Я никак не мог оторваться. Мысленно благодарил Провидение, остановившее кисть Тинторетто в этом месте. Покидая Венецию, я прежде всего побежал во дворец, чтобы взглянуть еще раз, на прощанье, на это чудо. Взволнованный, я вбегаю в зал, вот и холст, но что это?! — рука дописана... Безжалостный болван и невежда — произвел реставрацию! Я чуть не заплакал от горя и досады...”
После очередного своего посещения Эрмитажа я поделился с И. Е. тем, что я в затруднении оценить искусство великого Рафаэля. “Не сокрушайтесь. Мне Рафаэль попросту не нравится. Он не живописец, а — желтяк”. Только много позже я узнал, что отрицательные отзывы молодого Репина о Рафаэле попали в печать, и это доставило И. Е. не мало неприятностей.
Из репродукций в репинской мастерской были только воспроизведения картин и портретов Веласкеса: “Вакх” (“Соревнование пьяниц”), “Конный портрет Оливареса”, “Эзоп”. На узкой боковой стене, у камина, в мягком полумраке висела собственноручная репинская копия (поколенная) веласкесовского старика “Мениппа” в черном плаще и шляпе. Шедевр-копия сделана была в пору репинского расцвета, во время пребывания художника в Мадриде.
В своем книжном собрании И. Е. в первую очередь обратил мое внимание на богато изданный альбом (под редакцией Ровинского) офортов Рембрандта и рекомендовал штудировать его.
Из суждений Репина о русских художниках с особенной ясностью запомнились мне его слова о Сурикове. “Истинно огромная сила! Какие у него композиции! Колорит! А что касается рисунка — он слаб, особенно в построении фигур. Большие анатомические неверности допускал он. Только представьте поднявшимся его нищего, сидящего на первом плане в “Боярыне Морозовой”! Когда мы жили в Москве, Васнецов, Поленов и я, то мы сговорились помочь Сурикову, но так, чтобы не задеть его самолюбия. Завели у меня сообща вечерние рисования с обнаженной модели с тем, чтобы на эти штудии заманивать Сурикова, подвинуть слабую сторону его искусства”. Среди альбомов И. Е. я действительно не раз рассматривал один альбом, в котором были рисунки с натурщика, исполненные итальянским карандашом и сепией, всех членов коллектива: Репина, Сурикова, Васнецова, Поленова и ученика И. Е., тогда совсем юного В. Серова.
На узком простенке в западном конце мастерской, сбоку основного репинского мольберта, несколько высоко висел небольшой холст, примерно 50х40 сантиметров, без рамы. На нем был изображен натюрморт: на металлическом китайском блюде, покрытом эмалью с синими и белыми орнаментами, поперек положен кинжал с рукоятью из слоновой кости, а на кинжале — человеческий череп. Этот натюрморт — ученическая работа В. А. Серова. По моем приезде, как только мы утром поднялись с И. Е. в мастерскую, он прежде всего подвел меня к этой серовской работе, начал восторженно отмечать ее достоинства и предложил мне: “Не пожелали бы и вы начать у меня с этого натюрморта? Все эти предметы в натуре сохранились”. Мог ли я возражать? Не раз в разговорах наших И. Е. подчеркивал решающее значение для художника — развивать композиционную сторону, умение писать картины. Как-то на прогулке в парке Пенатов мы пробирались среди сугробов снега, в темноте, поздно вечером. Беседа наша была на такую тему: “И. Е., а ведь вот Серов очень мало писал картин, у него, по преимуществу, портреты?” — говорю я. — “Да, пожалуй, так. У Серова мало картин, действительно у него призвание было к портрету. И если так писать портреты, как Серов, — этого для художника может быть вполне достаточно”, — сказал Репин. Еще в свою бытность в Харьковском художественном училище я разделял с товарищами со всей наивностью увлечение врубелевской манерой, особенно в рисовании. И вот уже в мастерской И. Е., примерно неделю спустя, я как-то делал рисунок “a lа Врубель”. Подошел И. Е., посмотрел, нахмурился и недовольно сказал: “Что это вы вдруг занялись декадентщиной?! Можете этим заниматься где угодно, но, прошу вас, только не здесь...” И постоянно в разговорах с собеседниками, когда речь заходила о Врубеле, И. Е. уклонялся от суждения о нем. “Увольте, увольте меня от слушания восторгов по адресу декадентства”...
Часто приезжал в Пенаты по средам студент Академии художеств М. А. Вербов, который учился в мастерской Кардовского, состоятельный, из зажиточной семьи. Он особенно докучал И. Е. своими разглагольствованиями об искусстве. Мне часто приходилось замечать, как страдал Репин от собеседников недостаточно тонкого интеллекта, людей, быть может, и искренне к нему расположенных. После таких пыток И. Е. долго оставался в мастерской расстроенным и делился со мною, говоря: “Боже, какая это дубина!” (это слово, как и “бездарность”, “ничтожество”, были самыми бранными выражениями в лексиконе И. Е.). Однажды я был свидетелем следующего разговора между Вербовым и Репиным. Вербов завел речь о художнике Ционглинском. И. Е. сначала слушал. Вербов продолжал характеризовать Ционглинского, как профессора: “Ционглинский говорил студентам о том, что художник должен особенно дорожить каждым вершком еще не записанного холста, как по-вашему, И. Е., верно ли это?” — “Простите, я, к сожалению, не имел чести учиться у профессора Ционглинского”, — резко оборвав беседу, ответил Репин. Другой раз Вербов, ломясь в открытую дверь, уверял И. Е. в том, что Александр Иванов — большой, достойный внимания художник. Репин почти не слушал, потом, как бы вдруг вспомнив, о чем собеседник старается, не без иронии подтвердил: “Да, Александр Иванов очень, очень большой русский художник”.
* * *
В кабинете И. Е. на книжных полках выделялись тома полного собрания сочинений В. В. Стасова. Я тогда только догадывался о значении Стасова, об особенном отношении к нему И. Е., потому что образ Стасова в портретной галерее кисти художника занимал едва ли не одинаковое место с Л. Н. Толстым. Но самому мне читать Стасова, кроме отдельных цитат, не приходилось. Когда я высказал это И. Е., он не сразу ответил. По-особому тихо, торжественно-проникновенно он стал говорить о том, какой исключительно выдающейся личностью в русской культуре, искусстве был Стасов. А потом закончил, к моему удивлению: “Но вам читать сочинения Стасова еще рано. Придет время, вы их должны будете хорошо знать, а теперь — рано”. Так я и не прикасался к книгам Стасова в Пенатах.
1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6
 Мастерская. Вещи запорожцев. Фотография 1975 г. |  4 |  6 |