Возобновление переписки с Ильей Ефимовичем

Отправляя снимки с ножей, я спрашивал его, для чего эти снимки нужны ему, спрашивал также о здоровье его самого и всех членов семьи, приглашая его приехать ко мне вместе с сыном Юрком, побывать в музее, потом стрелою промчаться через пороги Днепра, повезти сына на священное место Сечи, показать правнука запорожцам, как некогда привез и показал своих сыновей Тарас Бульба живым “славним лицарям сiчевим”.

На мое приглашение Репин, спустя много времени, ответил мне таким письмом (от 18 октября 1910 г.): “Теперь, до января месяца, я очень усердно занимаюсь теми моими вещами, которые пойдут на выставку в Рим. Там мне определили целую отдельную комнату: надо ее наполнить... И чтобы не было совестно перед европейским художественным миром, хочется постараться. Да, искусство трудная и не положительная область: не знаешь, что найдешь, что потеряешь. Побывать у Вас; побывать в Екатеринославе и, особенно, — побывать в музее Поля, который я, к великому стыду моему, до сих пор не видал, часто щипет меня до тоски. Но что поделаешь!.. День за днем... А сын мой, Юрий, благодаря создателю, художник божией милостью, искусство любит, работает со всею душою и имеет успех. Писал я Вам, что я спасаюсь от дряхлости и болезней: постом, травяной пищей и умеренностью в занятиях. Мясо, рыбу и яйца не ем: вредные для человека — бросьте. Будьте здоровы. Ваш Илья Репин (теперь я пишу Илья, потому — есть: Юрий Репин)”.

С 1910 г. по 1925 г. наша переписка с Репиным прекратилась. Только в 1925 г. я написал короткое письмо Илье Ефимовичу, спрашивая о здоровье его и всех его детей. На мое короткое письмо он ответил длинным письмом.

26 апреля 1923 г.

Дорогой Дмитрий Иванович!

Еще издали узнал Ваш автограф и очень обрадовался: значит, жив, а говорили: что болен, что едва ли выживет... Да, слава богу! жив, здоров и все такая же нежная, молодая, казацкая душа, любящая свою Украину. И я все тот же, и страданье по Украине у меня, “як на собацi присохло”... Много воды утекло... — Ах, да — Гайдамаки! “Ножи, ножи свяченi!” Ведь я же скакал от радости, как Давид перед к[овчегом], благодаря Вас и Вам писал... И даже перекомпановал всю картину: чтобы “тарань” имела больше значения, я перенес главную сцену в хатыну, и там паробки и разные типы гайдамак подходят, получают и любуются “таранью”, пробуя лезвие... Кое-кто из начальствующих в толпе (случайно, без значения) мелькнули костюмом; вот и Максим Зализняк, этот не может не обратить на себя внимание хлопцев... А ушла эта картина в Швецию к Монсону, у которого большая галерея в Стокгольме; у него был комиссионер, итальянец Денте, который покупал много картин русских и особенно мне посчастливилось: Монсон приезжал даже сюда, и от других собственников (Стахеева в Москве) много скупал моих картин.

Очень польщен Вашей памятью о моих чадах: Вера вот более трех месяцев пробыла в Праге с выставкой моих картин. Там нас поддержал президент Массарик (не только посетил выставку, но многое ценное купил). Теперь Вера в Карлсбаде лечится; а мы тут без нее скучаем и ждем ее.

Юра в 20-ти шагах от меня имеет собственный дом и мастерскую и написал уже много замечательного и премированного даже в Мюнхене — “Петр в битве под Полтавой”; “Тюрингенский бой” (замечательная картина), много хороших портретов, а последняя его картина “Сулискунда” куплена в Праге — это все уже издано в европейских иллюстр[ированных] журналах.

Надя — живет на лоне природы, Таня — в нашем Здравневе (близ Витебска) оставлена учительницей в нашем же доме со своей дочерью (внучкой Таней же — поэтесса), тоже учительствует там же; она [дочь Таня] замужем за инженером Язевым и у нее уже два моих правнука... Муж ее [внучки Тани], Ив. Дьяконов, очень трудовой человек и справляется — хозяйствует.

А я здесь написал: “17-е окт[ября] 1905”, Бельгийского короля, кончил “Крестный ход” и “Банкет финских знаменитостей”. Теперь у меня — евангельские картины в ходу. А Пушкин все еще не кончен.

Ваш Илья Репин.

Сыновья Юрия: 1) Гай поступил в Пражский университет (огромный детина); 2) Дий едет юнгой в кругосветное путешествие, жена Юрия очень хворает.

30 ноября 1926 г. Репин писал мне, что он задумал новую картину: “Под большим секретом признаюсь Вам, что я опять взялся за Запорожье! Ну, разумеется, опять пошла в ход вся Украина. С какою радостью, с родственным трепетом сердца, с жадностью я перечитываю все, что нашлось. Ну, разумеется, начинаю с Вас: Эварницкий “Запорожье в остатках старины”, Эрих Ласота [“Путевые записки Эрика Ласотты, отправленного римским императором Рудольфом II к запорожцам в 1594 г.”. П., 1873.] и все, все, что нашлось. Южнорусские песни и т. д. и т. д. Эх, память ушла! А тут еще казус: я имел слабость продать в Праге самые лучшие этюды, собранные еще в 1881 г. Дорого бы я дал теперь за них... Несмотря на старость, я набрел на хороший сюжет: Сечь, вся Сечь в праздности — веселый час: танцы, гопак и т. п. забавы. Вы никому не рассказывайте, особенно чтобы не попало в печать!”. Дальше Репин пишет, что для картины он “взял место последней Сечи: Томаковка, Базавлук, Капуливка, Чортомлык, Покровское. Все эти места мне очень хорошо помнятся. В Покровском мы с Серовым (он тогда еще был в качестве джуры малого) купались в Днепре, особенно в Чортомлыке. Переплывали к [запорожскому] кладбищу, искали там черепа благородных героев, подковки к сапогам и все, что уцелело. В Покровском мы прожили более месяца. Об нас уже ходила легенда, что мы ищем кладов”.

Получив от Репина такое письмо, я ему написал, что если писать такую картину, как запорожский гопак, то надо бросить чуждый, холодный, ничего не говорящий ни уму, ни нашему сердцу край, окунуться в светлые воды Днепра, пронестись через шумные, грозные пороги стрелой, потом пройти пешком до Сечи, упасть и поклониться матери Сечи до земли. Только после того можно браться за дело и писать картину не холодеющей и слабой, а сильной и уверенной рукой.

“Милый и дорогой Дмитрий Иванович! — писал мне в ответ Репин 17 декабря 1926 г. — Я стою перед Вами в позе приемлющего благословение. Как это хорошо Вы сказали! И как счастлив был бы я принять это благословение от Ваших рук в действительности!.. А костер Запорожья (эх, хорошо сказано) еще не угас предо мною: теперь опять все перечитываю... Ах, Ваши книги, Ваши книги! (воск запылает!)... Вот 83-летний младенец еще не научился молчать, не срываться в ранние восторги”.

Чтобы не погас возгоревшийся пламень в душе Репина, я стал посылать ему одну за другой мои книги: “Две поездки в Запорожскую Сечь” монаха Яценко-Зеленского, ярко описавшего быт запорожского казачества (1750 — 1751), “Днiпровi пороги” с прекрасными иллюстрациями, беллетристические произведения “Помiж панами” и “За чужий грix”, а также “Словник украiнськоi мови”. Позже ему были посланы: портреты двух братьев Шиянов, писанных с натуры неизвестным художником в 1784 г.; копия запорожского войскового “стяга” или знамени конца XVIII в.; фотоснимки с потомков запорожских, теперешних лоцманов днепровских, каковы: Якiв Шрам и Грицько Шрам, Кузьма Козенець — красавцы, богатыри, отважные борцы с водною стихиею; такие же фотоснимки столетних дедов, доживающих свои годы в селе Капуливке, где была некогда так называемая Старая (или Чортомлыцкая) Сечь.

Конечно, все это Репин принимал от меня с великою благодарностью. Особенно понравились ему “Две поездки в Запорожскую Сечь” монаха Яценко-Зеленского. Вот что писал он 7 января 1927 г.: “Дорогой, глубокоуважаемый Дмитрий Иванович! Как Вы меня разодолжили книжкой Яценка-Зеленского! Не оторваться — что за прелесть. И ведь он хороший писатель, импрессионист, божиею милостью... Чудо, чудо! Как независимо, как образно! Не знаю, как и благодарить Вас. Опять Запорожье и опять Вы мой ментор Вергилий. А я? Я так виноват перед Вами: все еще не мог найти проектов памятника Шевченку... Да, я старый, никуда негодный больше, доживающий инвалид. А тут еще холод! Уже доходит до 24°R! Пожалуйста, не найдете еще чего о Запорожьи?.. Монастыри, православие, духовенство — все, какую роль играло! И все это, не мудрствуя, монах видел. [“Есть чудо! — писал Репин в те же месяцы К. И. Чуковскому. — Это чудо дал мне Д. И. Эварницкий: “Две поездки в Запорожскую Сечь Яценко-Зеленского, монаха полтавского монастыря, в 1750 — 1751 годах”. Выпишите скорей эту брошюру. Это такой шедевр литературного искусства. Этот монах Яценко уже почти 200 лет назад был импрессионистом в нашей литературе, и его книжку Вы прочтете не отрываясь. Его небезукоризненная грамота екатерининского времени с невероятной живостью рисует Запорожье. Уверен, что Вы, как и я, старый дед, будете танцевать от радости — от писания Яценко-Зеленского”; см. Корней Чуковский. Репин, стр. 32 — 33. — Воспоминания Яценко-Зеленского были изданы Д. И. Эварницким в Екатеринославе в 1915 г.] Меня удивляет его образованность. Тут Киевская Академия видна. Ах, как хотелось бы Вас о многом расспросить!”.

В другом письме (от 23 января 1927 г.) Репин просил меня прислать ему побольше снимков с местности, где течет Чортомлык, а также “сфотографировать нескольких парубков”. Я послал ему все, что мог и о чем он меня просил, при этом добавил, что с весны приступлю к археологическим изысканиям в порожистой части Днепра и что у меня есть прекрасный фотограф. “Напишите, дорогой Илья Ефимович, какой снимок из всех порогов Вы желали бы иметь, и он будет немедленно послан Вам”.

22 мая 1927 г. Репин мне ответил: “Какое счастье! какая радость Ваше письмо! Вы представить себе не можете! И как будто для моей работы — Вы будете фотографировать Днепр в местах последнего Запорожья! Я готов скакать и радоваться... О, вот время поехать бы к Вам! Но к сожалению, у меня уже походка теперь совсем, как у моего правнука Валентина (он гостил у нас два года назад). Все пошатываюсь и далеко уже не хожу от дома. Ах, милый Дмитрий Иванович, Вы лучше знаете, в каких материалах я нуждаюсь. Да, и богатырей, и плавни, и камыши — вот счастье! В каком бы виде не получился снимок — все материал: и развесистый дуб над Днепром, и все, что попадется... О! Когда-то письмо дойдет, когда-то ответ? Ну, теперь уже веселее ждать. Ваш Ил. Репин с глубокими поклонами от щирого сердца. Недели три я очень плохо себя чувствовал, но все же, опираясь то на шкафы, то на стены — все же не бросал Сечь — подползал и отползал. Но кончить уже не смогу. А жаль! Картина выходит красивая, веселая — Гопак. Даже столетний дiд в присядку пошел. Подвыпили, скачут... Кругом веселый пейзаж... Ох, расхвастался я... Боюсь”.

Илья Ефимович очень порадовался, когда получил несколько фотографий днепровских лоцманов. Тут он даже заговорил по-украински. “Что за чудеса! — писал он мне 8 марта 1928 г. Какая статность фигуры, живость лица — Грицько Шрам! Просто заглядение! Вот если бы где-нибудь и когда-нибудь удалось поместить на большой картине и воспроизвести достойно этот перл славного края!.. А Петро Носок. Разве не видно породы? — Дай, боже, быть достойным этих красот. Спасибо, спасибо, добродiю. И наконец, Федор Хотич. От счастья сих подарункiв я зовсiм одурiв i ще маю прохати: як бы яких небудь парубкiв наприклад. Сегодня, 9-го, я получив ще, но цi всi вже полковники — нi одного хлопья. А менi як би хотiлось заполучить хлопчакiв! Без всяких прикрас, якi попадуться гуртом, нечесаних”. В следующем письме, от 7 апреля 1928 г., Репин пишет о своей новой картине. “Запорожцы мои (Гопак) стоят всю зиму без движения вперед, так как в мастерской наверху не отапливается и шесть и девять тепла только в марте стало. Теплый март был. Картина моя по своей идее есть жанр. Портретов никаких. А парубков надо, ведь казаки большею частью молодежь. В веселый, теплый день казаки выехали на берег Днепра, и радуясь своему здоровью, окружающей их природе, веселятся. Тут их гости — это монахи: Яценко-Зеленский (кстати: очень возлюбил эту маленькую книжечку. Благодарю, благодарю Вас! И я и Юра (сын мой) зачитываемся этим правдивым документом). Никого из начальства нет на моем холсте. Да! Парубков мне очень требуется. Конечно, гопака танцуют парубки”. [В одном неотправленном письме к Д. И. Эварницкому, хранящемся в архиве Академии художеств, Репин писал: “Когда кончу свою картину, повезу ее в Украину — надо показать и своим родичам. А у Вас, в Екатеринославе, есть у Вас место, где можно было бы выставить картину “Гопак запорожцев — посвящается памяти М. П. Мусоргского”? 3х4 арш. приблизительно”.]

В том же самом письме, в ответ на мою просьбу сообщить свою родословную, Репин написал: “Отец мой, Ефим Васильевич Репин, служил в Чугуевском Уланском полку, при Николае I, 25 лет. Жил он 90 лет и три месяца (род. 1804 г. марта 11). Умер он уже в моем имении (близ Витебска, Здравнево, погребен на церковном дворе в с. Слобода). Матуся — на Чугуевском кладбище, ум. 1879 г. Отец был в походах: в Персии, Турции и много видел, был грамотный. Был ремонтером в Чугуевском Уланском полку, но никакого чина не имел. Знал толк в лошадях. Мать была более грамотна; ее братья были кантонистами, вышли в офицеры, и очень влияли на ее грамотность; были на службе царской, Бочаровы. Старший Дмитрий был эскадронным командиром, в Уланском кирасирском полку, а младший брат Федор служил поселенным начальником (Украинского военного поселения). Мать мою звали — Татьяна Степановна — рожд. Бочарова. Брат мой, Василий Ефимович, был музыкантом в оркестре Мариинского театра; он выслужил пенсию; а теперь сын его, Илья Васильевич Репин, живет со мною. Женат, но детей нет. Была сестра Устинья, старше меня, умерла 15 лет, когда мне было 13. Мы очень дружили”.

В письме от 24 октября 1928 г. Репин жалуется на свои недуги и выражает сожаление о том, что не может поехать на Запорожье. “Ах, уже не бывать мне там; только у Яворницкого на Зaпорoжьe — вот моя хата”. Немало приносит ему огорчения потеря акварельных рисунков, сделанных им некогда с запорожских икон, находившихся в запорожском соборе в Никополе, а также акварельных копий с портретов двух братьев запорожцев, Якова и Ивана Шиянов, которые были в том же соборе. Дальше Репин пишет: “Пока мой “Гопак”, посвященный памяти М. П. Мусоргского, еще долго подождет”. О своих горестях Репин забывает лишь тогда, когда слушает передачу по радио песен “милых земляков” — украинцев. Эти передачи перенесли Илью Ефимовича в давно минувшие молодые годы. “Даровитые люди, артистические натуры!.. Помните, как приезжали в Питер Затыркевич, Саксаганский, Заньковецкая и другие. Ах, как мы тогда радовались на них! А помните? Як Хома Бондаренко танцевал, и мы гоголевской фразой говорили: “ось, як довго чоловiк танцює!”... А Затыркевич [какая] веселая была!? Помню ее фразу, как она выразительно, нараспев смеялась с нас: старые кокетищы!.. У Вас там, я думаю, добрый театр украинский в Днепропетровске? Ах, спасибо радио: такое это чудо! На 85 году это такое утешение”.

В новом письме, от 1 декабря 1928 г., Репин сообщал, что поиски наброска памятника Т. Г. Шевченку к счастью увенчались успехом: он нашел два наброска, правда, оба плохие. [Один из этих набросков Репин послал тогда в подарок Д. И. Эварницкому. На рисунке изображен Шевченко, облокотившийся на перевернутую тачку. Сверху надпись рукою Репина: “Страстотерпцу великому поэту очаровательной Украины Тарасу Григорьевичу Шевченко”. Снизу: “Москаль Илья Репин”. Ныне рисунок хранится в Литературно-художественном музее Т. Г. Шевченко в Киеве.] Ему хотелось изобразить нашего поэта с тачкой на работе; он отъехал подальше, приспособил тачку вместо стола и пишет на ней свои вирши. Репин не теряет надежды найти другие, более удачные рисунки проекта. Особенно жалел, что ему не найти эпитафии, а вспомнить ее он не может.

14 декабря 1928 г. Репин писал мне: “Как вы меня осчастливили присылкой фотопортретов братьев Шиянов, — ктиторей Никопольской церкви. Надо сказать, что это чудесные портреты. Конечно и в Вашем “Запорожье” (книга) помещены два контура этих великолепных казаков; но все это уже не в красках, как были мои акварели... У меня есть еще копия со знамени артиллерийского музея [Такое знамя с изображением запорожцев, плывущих на галере по Черному морю, я нашел в Эрмитаже, а не в Артиллерийском музее, как пишет Репин. См. мою книгу “Очерки по истории запорожских казаков и Новороссийского края”. П., 1889 г. (Примечание Д. И. Эварницкого)], так что я теперь обставлен материалами идеально. Но сам я — признаюсь — плох и “Гопак” мой не движется. Главное — холод в мастерской, и я уже плоше и плоше могу рассчитывать на окончание моих начатых картин”.

Репин давно просил меня прислать ему мой портрет потому, что он, не видя меня много лет, уже забыл, каков я есть. Получив мой портрет, он, как писал мне о том, повесил его у своего ложа для того, чтобы неразлучно быть со мной. После того я неожиданно получил и его фотографию с надписью: “Пенаты. 29 января 1929 г.”.

Я написал Репину дружеское письмо, в котором выражал сожаление, что не могу приехать к нему, но советовал ударить лихом об землю, вспомнить о молодых годах и забыть все свои физические и душевные недуги.