А.П. БОТКИНА-ТРЕТЬЯКОВА

Я только что выходила из подростков, когда он жил в Москве между 1877 и 1882 гг.; это возраст, в котором впечатления воспринимаются бурно, прямолинейно и компромиссы не признаются. Семьи Репиных и Третьяковых были близки и часто навещали друг друга. Интерес к произведениям Ильи Ефимовича превосходил все, что испытывалось до этого времени. В глазах моего отца, Павла Михайловича Третьякова, он был самым большим русским художником; Суриков и В. Васнецов появились несколькими годами позднее. “Протодиакон”, “Царевна Софья”, “Отдых” — этот поэтический портрет жены художника, портреты Забелина, Рубинштейна, Писемского, Мусоргского ставили Репина в наших глазах неизмеримо высоко. Как художник он властвовал над нами — молодежью. Однако как человек, в домашнем обиходе, он не привлекал, не интересовал; талант его не заставлял прощать ему некоторых не нравившихся нам черт его характера.

Второй период воспоминаний был длительнее. После переезда Репина в Петербург с осени 1882 г. в течение 8 — 9 лет я видела его редко. От времени до времени, отправляясь с родителями путешествовать за границу, при следовании через Петербург мы заезжали к Репиным. Или же Илья Ефимович, приезжая в Москву во время Передвижных выставок, приходил к нам. За эти годы им было создано все самое великое и самое важное — картины большие и маленькие, почти всегда замечательные, портреты людей знаменитых и не знаменитых, но всегда типичных и живых. Все заставляло восхищаться и волноваться, попадут ли эти работы в галерею.

Третий период наступил в 1892 г., когда я переехала жить в Петербург. Рост Репина как художника приостановился. Он был высокочтимый профессор и вскоре перебрался жить и преподавать в Академию. Я была вполне взрослая. То, что критиковалось в юности, — частая легковесность и противоречия в суждениях — уже не возмущало, а заставляло пожимать плечами или вызывало улыбку.

Муж мой, С. С. Боткин, любил все искусства, но особенно страстно собирал рисунки и акварели русских художников. Несмотря на то, что он был сильно занят профессорской и врачебной деятельностью, он часто посещал театры, концерты и выставки. Не проходило ни одного Беляевского русского симфонического концерта, чтобы не встретиться там с Репиным и Стасовым. Многих художников и любителей Сергей Сергеевич навещал в свободные часы. Всегда он привозил домой что-нибудь интересное. Особенно усердно он искал произведения старых художников, но такие приобретения бывали случайно: от прежних коллекционеров или при распродаже собраний. Однако старые мастера были представлены в собрании мужа многими драгоценными экземплярами. С приобретением работ своих современников Сергей Сергеевич не так торопился, поэтому старики, как, например, Кипренский и Воробьев, представлены полнее и более значительными вещами, чем Репин и Шишкин. Конечно, он пополнил бы эти пробелы, если бы прожил дольше. Все же репинских рисунков было у нас довольно много. Был рисунок — голова бурлака, потом портрет хотьковского горбуна, которого Репин впоследствии поместил в картину “Крестный ход”. Были рисунки “Л. Н. Толстой за письменным столом” и “Толстой косит траву”. Был Василь Баран и пластун Макар Симак, М. И. Арцыбушева, иллюстрация к “Чем люди живы”, чудесный портрет писателя Жиркевича.

Как-то в присутствии Сергея Сергеевича Репин нашел давно зарисованный альбомчик, из которого Сергей Сергеевич приобрел три рисунка: Пирогов, С. М. Третьяков и Урусов во время какого-то заседания, М. В. Якунчикова девочкой и набросок, сделанный во время пикника в Вифании около Троице-Сергиевской лавры: я, лежащая на траве во время отдыха в роще, у озера, и в ногах у меня дочь Ильи Ефимовича Вера. Сколько курьезных юных воспоминаний оживил во мне этот рисунок!

Но здесь я должна внести поправку. Вероятно, Репин подписал и датировал его приблизительно, передавая Сергею Сергеевичу. В 1879 г. рисунок не мог быть сделан. В тот год Третьяковы жили еще в Кунцеве, где Крамской писал поколенный портрет моей матери Веры Николаевны. Мне было тогда 11 лет, а пенсне я начала носить с четырнадцати лет; и причесана я не с длинными косами, как ходила в 11 — 12 лет. Я датирую этот рисунок 1882 г. — годом Всероссийской Художественно-промышленной выставки. Это было памятное лето, полное разнообразных интересных развлечений. Мы жили с 1880 г. в старой усадьбе “Куракино”, на Тарасовской платформе Ярославской железной дороги. Репины жили в Абрамцеве, по той же железной дороге, и мы часто видались.

Когда муж мой объезжал художников и любителей в свободные от дела часы, я его никогда не сопровождала. Только один раз я была с ним у Шишкина и у Куинджи. Но на званых вечерах или на очередных собраниях мы бывали вместе. Я помню оживленные сборища у Ярошенко — уж очень симпатичные люди были хозяева. Помню менее интересные по составу гостей собрания у Владимира Маковского. Но самые многолюдные бывали у Репина в Академии. Милой тихой Веры Алексеевны мне там встречать не приходилось; хозяйничала оживленная Вера Ильинична.

В больших, почти пустых помещениях было шумно и даже тесно, как, например, во время маскарада в мастерской, где все толпились и не было уголка, где приютиться для приятной беседы. Казалось, что даже мягкой мебели у них не было. Может быть, и была в интимных комнатах, но я их не видала; сидели только за бесконечно длинным чайным столом.

Особенно часто пришлось видеться и общаться с Репиным в 1899 и ближайшие к нему годы. После смерти Павла Михайловича и основания Совета при Третьяковской галерее шли переговоры о приобретении портрета Павла Михайловича, написанного Репиным в 1882 — 1883 гг. Портрет был собственностью автора; на него было два претендента — Третьяковская галерея и Московское общество любителей художеств. Репин предложил написать другой портрет — “разработать его, представить Павла Михайловича ближе к его последнему возрасту, с несколько расширенной рамой зрения”. Выбор из двух портретов он предоставлял Третьяковской галерее и обещал закончить второй портрет к осени 1901 г.

Между тем, произошел обмен письмами по поводу заказа копий с его портрета Павла Михайловича, сделанного с натуры. Их желали иметь Московская городская дума и Московский купеческий банк. Копии эти были исполнены учениками Репина: Петрусевичем и Эберлингом. Они сохранились до сего времени, и на них видно, что портрет первоначально был на темном фоне. Эти переговоры сблизили нас с Ильей Ефимовичем: приходилось встречаться и решать художественные и деловые вопросы. Портрет-картина “Павел Михайлович в своей галерее” был закончен, как Репин обещал, в 1901 г. Не имея живописных качеств первого, написанного с натуры, он был приятнее по сходству, свободнее в позе, и Совет Галереи остановил свой выбор на нем. На первом же портрете Репин переписал фон, изобразив какой-то уголок Галереи, чтоб сделать портрет более нарядным, и в этом виде принес его в дар Московскому обществу любителей художеств.

В этом же 1901 г. Репин написал портрет с меня. У Сергея Сергеевича давно уже был его портрет работы Крамского. В 1882 г. Крамской писал Сергея Петровича Боткина, отца моего мужа, живя у них на даче в Мустамяках, и между делом написал двадцатитрехлетнего Сергея Сергеевича в подарок Сергею Петровичу. Сергей Сергеевич говаривал: “есть мой портрет работы Крамского, тебя должен сделать Репин, а детей — Серов”. Так оно и осуществилось. В 1900 г. Серов создал своеобразный, восхитительный рисунок — “Дети Боткины”. В следующем году и другое желание Сергея Сергеевича исполнилось — Репин нарисовал меня. Очень понятно, что, имея чудесную коллекцию рисунков и акварелей, Сергей Сергеевич не стремился иметь масляный портрет, тогда как рисунок сразу вошел бы в собрание. Все было решено, и Репин приступил к работе. Сеансы происходили у нас в квартире, на Знаменской, угол Виленского. Илья Ефимович приезжал по вечерам — днем он работал дома или преподавал в Академии. Он работал акварелью; поворот был в три четверти с левой стороны, даже ближе к профилю, в темном, цвета бронзы, платье. Первой пробой он остался недоволен и не стал кончать; он начал другой портрет, в светлой блузке. “Нет, — говорил он, — вы должны смотреть на меня, вы должны иметь гордый вид”. И он придумал: я стояла, а он сидел на низкой скамеечке и смотрел на меня снизу вверх. Фон составлял камин, задрапированный темным плюшем, над камином висело резное венецианское зеркало. Он поставил меня у стола; верх настольной лампы на высокой колонке приходился в уровень с моим лицом, желтый шелковый абажур придавал лицу легкий кирпичный оттенок. Там же, где электрический свет падал ниже абажура и освещал край моего жабо, пришлось подбелить гуашью. Рисовал он простыми цветными карандашами. Было очень забавно смотреть на нашего знаменитого художника, сидящего чуть не на корточках. Настроение у меня было приподнятое, жизнь была интересна, Илья Ефимович очень благожелательно интересовался делами Совета Третьяковской галереи и собирательством Сергея Сергеевича, нам было о чем беседовать, и время двухчасового сеанса проходило незаметно. Да и сеансов было очень немного — всего три.

Репин особенно интересовался деятельностью Совета в области пополнения собраний Галереи и сочувствовал членам его, составлявшим в то время большинство голосов, — Остроухову — старинному другу, Серову — любимому ученику и мне.

Наши приобретения с самого начала возбудили недовольство реакционных устаревших художников и вскоре — в конце 1901 и в начале 1902 г. — разыгрался скандал. 23 января 1902 г. в очень распространенной, хотя и малопочтенной газете “Новости дня” появилось интервью с академиком М. П. Боткиным, подписанное одной буквой. Маститый академик, приехавший из Петербурга, при посещении Третьяковской галереи критиковал действия Совета. По существу он сказал немного: он нашел, что среди всех приобретений только портрет работы Боровиковского представляет действительную ценность, все остальное “разжижает галерею, понижает интерес к ней, недостойно ее”. Он указал на то, что у Левитана можно было выбрать лучшие вещи, что за “Аленушку” В. Васнецова, “вещь, которая говорит скорее против художника, чем в пользу его”, заплачено 7 — 8 тысяч, тогда как он понял бы еще, если бы при случае ее купили за 500 руб.; он порицал Совет за то, что тот заказал Васнецову “неудачную орнаментуру фасада”; наконец, он поразился, что приобретена карикатура на Чехова (он принял кого-то на карикатуре Щербова за Чехова), и объяснял эту покупку желанием Совета оградить своих членов от бойкого карандаша карикатуриста. Кончил он заявлением, что при нынешних порядках Совет только бесцельно бросает и расточает деньги на бездарные вещи.

На другой же день, 24 января, анонимный автор вступился за Совет в “Московском листке” — эти две газетки стояли всегда на различных платформах. Он отметил, что М. П. Боткин “одним взмахом низводит до степени нуля все последние приобретения Галереи”.

Вспомним, какие это были приобретения. Боровиковский — портрет Нарышкиной; Репин — “Голова девушки”, написанная темперой, — первое произведение художника в Галерее, сделанное этой манерой; В. Васнецов — “Аленушка”, которую многие считают одной из самых поэтических картин этого художника; Ярошенко — портрет Владимира Соловьева; два исторических пейзажа “Старая Москва” — Апол. Васнецова, которые очень желал приобрести петербургский Русский музей; “Прачки” — Архипова; “Рыболов” — Влад. Маковского; “Крестьянская девушка” — Малявина; пейзажи Дубовского, Левитана, Ел. Дм. Поленовой; Бакст — портрет Розанова; Виноградов — “Вечер”; Сомов — “Утро в саду”; Якунчикова — “Крест над святым колодцем”; Алекс. Бенуа — “У Монплезира” и “Вестибюль во дворце в Павловске”; Рылов — “С берегов Вятки”; Столица — “Талый снег”; Жуковский — “Лунная ночь”; Рябушкин — “Московские женщины и девушки в церкви” и т. д.

Некоторые из этих вещей называет Сергей Глаголь (С. С. Голоушев) в своей статье в “Курьере” 26 января, где он по-настоящему горячо защищает приобретения Совета Третьяковской галереи и откровенно издевается над М. П. Боткиным. Он возмущен оценкой, сделанной “Аленушке”, произведению товарища, “который ему, конечно, не товарищ”, а также предположением о причине покупки карикатуры Щербова.

За этими статьями следовала серия статей: “Новости дня” 26, 29 и 30 января оправдывались. “Московские ведомости” были на стороне Совета, и, наконец, Кравченко в “Новом времени” лягнул и тех и других. В результате этого шума М. П. Боткин был поднят на смех. Чтобы защитить себя и скрыть свое смущение, Михаил Петрович устроил у себя в доме на Васильевском острове костюмированный вечер, на который пригласил весь цвет Академии. Были Репин, Куинджи, Чистяков, Влад. Маковский, Лобойков, Беклемишев, Залеман, Котарбинский, Конст. Маковский, Альберт Бенуа, Леонтий Бенуа и из молодежи Сомов, Лансере, Рерих. Встреча с Репиным и его сочувствие нам в этом деле было очень приятно и ценно для меня. Описывая этот вечер в письме И. С. Остроухову, я писала: “Репин сам подошел ко мне и заговорил об этой истории (он слыхал от Матэ). Положение было смешное, так как приходилось все время сбиваться на посторонние предметы при приближении мягких шагов хозяина. Репин был очарователен”. В конце письма я прибавила, что Репин опять просил мой портрет для Передвижной и хочет везти его в Москву. “И какая ирония судьбы: именно теперь, во время всех этих скандалов и пререканий, мы появимся вместе, папа и я. Великий отец и маленькая дочь”. — Я сказала это Репину. “А может быть это и хорошо”, — закончила я.

В течение десятилетия наш Совет продолжал чтить великого художника и прибавлять его произведения к уже собранным. Покупались и старые и новые; приобрели вариант “Бурлаков”, портреты Витте, Стасова, Поленова, Бларамберга и, наконец, “Самосожжение Гоголя”, вещь, которая лично мне не очень нравилась.

С. А. Маринич, художник.

Ранение картины «Иван Грозный и сын его Иван».

Репин в 1898 г. пишет портрет кн. М. К. Тенишевой. С фотографии того времени

• Галерея работ И.Репина
• Учителя Ильи Репина в Чугуеве
• Способности к скульптуре И.Репина
• Шедевры Репина