Репин перед смертью
РЕПИН В ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ
За много лет до революции И. Е. Репин поселился в дачной местности Куоккала, на пустынном берегу залива, чтобы спокойно работать и дышать чистым воздухом. И когда Финляндия отошла от России, отрезанным от родины оказался и Репин.
Много встреч за долгие годы знакомства с Ильей Ефимовичем отчетливо рисуются в памяти... И образ этого гениального энтузиаста, кристально чистого даже в своих ошибках, повелительно требует самого бережного отношения к его памяти.
...То были дни больших волнений в старом Петербурге. На Знаменской площади, против Московского вокзала, в присутствии стольких сановников, сколько их могло поместиться на тесной площади, во главе со всем царствующим домом, сорвали холст, которым был закутан памятник Александру III. Перед глазами высокопоставленных предстало возмутительнейшее зрелище. Вместо обычного полубога на скачущем коне, пышущем огнем, перед празднично настроенной публикой оказался грузный “мужик” с туповатым лицом, на крепкой и маложивописной лошади из породы битюгов. И досаднее всего было то, что этот кроткий всегда конь на этот раз оказался оппозиционно настроенным... Какая дерзость. Царственная рука отдергивает его назад, а он напористо прет вперед. В довершение у него неприлично подрезан хвост. Нечего сказать, памятник. Царская семья, министры и сановники, духовенство — все были смущены и недовольны. Площадь пустела. Загудел “чиновный Питер”. “Общественное мнение” требовало перенесения памятника на другой конец Сибирской магистрали. Остроты, анекдоты, догадки. Благонамеренные кричат, осторожные поддакивают, трусы молчат. Два-три смельчака остаются при особом мнении. И вот тут нежданно раздается голос И. Е. Репина. “Памятник гениален”, провозгласил энтузиаст с наивной простотой андерсеновского ребенка. Помнится банкет в особняке артистки Л. Б. Яворской. Репин восторженно раскрывает замысел творения Паоло Трубецкого.
“Это история. Это целая эпоха, — гремит Репин. — Конь — Россия, рвущаяся вперед. Всадник — самодержавие. Как ни спокойно это самодержавие давит хребет могучего коня, но уже чувствуется, что не сегодня — завтра оно из седла вылетит”...
Репин ликует. Гости несколько шокированы. Чета Барятинских опасливо осматривается... Автор памятника, не понимающий по-русски, черными глазами впился в лицо Репина и вслушивается в шепот Яворской-Барятинской, переводящей ему смелые слова знаменитого художника. Как прекрасен был в эти минуты Репин!
* * *
В начале 1921 г. мы с Н. И. Иорданским основали в Гельсингфорсе газету “Путь”. Клевета на новую Россию, истекавшую кровью на бесчисленных фронтах, стала и невыносимой и угрожающей. Надо было что-то предпринять, и родилась газета, дававшая фактический материал о положении нашей молодой Республики. Газета вела себя осторожно, не вмешивалась во внутреннюю жизнь самой Финляндии и строго придерживалась основной цели: писать правду о России. Местным властям пришлось, скрепя сердце, терпеть нас, молча и внимательно наблюдая за каждым нашим шагом. Иначе отнеслась к нам белая эмиграция. Гнусные пасквили о “большевистских агентах”, свивших гнездо в “Пути”, запестрели в иностранных и русских газетах белого толка. Это была вакханалия ненависти, доносов, откровенных угроз и открытых требований “заткнуть им глотку”. Редакция не могла найти помещения, меня выбросили из гостиницы, знакомые при встрече переходили на другую сторону. Особенно свирепствовали русские “журналисты”. У меня сохранилась статья Яблоновского в “Общем деле” Бурцева (Париж), Григоркова в “Нашей жизни” (Гельсингфорс)... Как шутили в редакции, лошади от нас шарахались. Были и более серьезные попытки “заткнуть нам глотку”... По вечерам приходилось выходить “с опаской”. Держать в руках нашу газету было рискованно, а подписаться на нее было бы открытым вызовом общественному мнению; но все же тайком ее читали — об этом говорила все усиливавшаяся травля, — и она неуклонно делала свое дело. Как-то раз ко мне приехала жена, крайне взволнованная, и сообщила мне, что Анна Ильинична (вдова Леонида Андреева) увезла ее в Куоккала к Репину. Там оказалось весьма бурное собрание знакомых и незнакомых людей. Были какие-то очень важные... На жену буквально набросились. Как может она продолжать считаться женою такого негодяя, предателя и т. д., у нее требовали, чтобы она сама печатно отреклась от меня, как от изменника родины...
— Как держался Илья Ефимович?
— Не проронил ни одного слова. Внимательно смотрел и слушал.
Через несколько дней я получил письмо от Репина. Оно передо мною. Хорошо сохранившаяся открытка. Адрес по-фински и по-русски: Гельсингфорс, в редакцию, мне. И четко: От Ил. Репина — Куоккала. Штемпель: 28/VII-21.
Теперь, по прошествии стольких лет, предать гласности эту открытку дословно диктует мне чувство, с которым я пишу это “повествование”.
Милейший Федор Николаевич.
Ваш фельетон “Задержались” — прелестная вещица. Чем особенно он ценен, этой стороною положительного в искусстве, это не всякому дается — несомненная принадлежность только истинного таланта. Уж чего кажется зауряд-надоевшая тема, а как грациозно, характерно, какое знание жизни и как симпатично. Браво, браво!
С искренним желанием Вам всего лучшего
И. Репин.
Ни на одну минуту я не принял эту похвалу на свой счет. И так к этому отнеслась и вся наша редакция. Это была ласка, одобрение великого художника нашему делу. Привет от всего сердца кучке людей “на льдине”, окруженных злобно ревущим морем кровавой ненависти, людям, исполнявшим свой долг... И тот, кто писал в эти минуты открытку, несомненно был на нашей стороне.
Незначительные фельетон мой, написанный наспех, к сроку, “на один раз”, ни в малейшей мере не заслуживал этого открытого письма на мое имя, которым я подписывал все свои работы в газете, ненавистной эмиграции. Можно с уверенностью сказать, что если бы в этой газете появилось гениальное произведение, достойное пера Шекспира, во всей эмиграции не нашлось бы доброго слова для этого нового Шекспира, так как “не важно, что говорится, а важно, кто говорит”.
Рассказец “Задержались” кончается письмом брата из деревни сестре, проживающей в Финляндии в эмигрантской семье:
“Долго ли ты еще будешь вытирать носы своим господам? Хлопочи домой. Надо делом заниматься... Холуйство теперь кончилось... Чего же ты-то задерживаешься?”
Не эти ли строки шевельнули какую-то затаенную грусть в душе автора “Бурлаков”? Ведь и он задержался. Фельетон напечатан 24 июля. А 28-го письмо было в редакции нашей газеты.